Глухой смех всколыхнул роту. Не выдержав, коротко хохотнул и Буровко. Но тут же построжал:

— Я отменял команду «смирно»?

Рота затаила дыхание.

— Этот окурок командир роты нашел в казарме… Кто его кинул?

Строй не шелохнулся. Старшина, сдерживая раздражение, покачивался на носках.

— Виновных нет? Добро. Командиры отделений ко мне!

Сержанты и младшие сержанты тотчас выскочили из строя и вытянулись перед Буровко. Все они были как на подбор: высокие, упругие, сильные.

— Взять по две лопаты и по три лома на отделение.

Вскоре шанцевый инструмент был доставлен в строй и распределен между курсантами.

— Р-рота! Напра-во! Бегом арш!

Марш-бросок продолжался довольно долго. Пустынными темными улицами добежали до пустыря, что находился неподалеку от окраины городка. Здесь старшина остановил курсантов и приказал им вырыть яму в мерзлой земле. Копали при свете электрического фонарика. Промерзшая на метр почва звенела под ударами ломов, брызгала искрами и осколками, если попадался камень.

Когда яма полуметровой глубины была готова, последовала команда:

— Предать земле этот позор нашей роты. — Старшина протянул одному из помкомвзводов окурок на бумажке.

Только теперь курсанты уразумели, за что их наказали.

Окурок хоронили в глубоком молчании.

Яму закопали и с ожесточением утрамбовывали землю ногами.

Чей-то голос из темноты возвестил:

— Это командир роты Замойляк приказал устроить марш-бросок для захоронения окурка. Сам слышал.

— А почему из-за одного тюхи должны страдать все? — отозвался другой голос.

Тотчас в этот диалог вмешался Ленька Костров.

— Поразмыслим: кто у нас оставляет большие окурки?

Денис вспомнил: Анатолий Самонов. Ему через каждые десять суток присылают из дому посылки. Но не по почте — их доставляет на проходную училища один и тот же железнодорожник. А в посылке — обязательно пачка турецкого табаку.

«Надо бы, прежде чем хоронить, узнать, какой табак в окурке?» — с досадой подумал Чулков.

Мысль о турецком табаке пришла в голову не только ему. К Самонову шагнул Вадим.

— Твой окурок?

— Почему это мой? — испуганно отпрянул тот.

Сержант Валентин Старостин взял Самонова за грудки, притянул к себе.

— Ведь твой же, твой! Почему сразу, гад, не сознался, всю роту прогонял черт те куда?

— Вот честное слово! — Самонов даже руки прижал к груди.

— Дерьмо, — негромко бросил Старостин и, толкнув Самонова, отвернулся.

Буровко сделал вид, будто ничего не видит и не слышит. Глубоко затянувшись несколько раз, бросил папиросу, скомандовал:

— Становись! Смирно! Напра-во! Бегом марш!

Двадцать минут спустя курсанты уже были в постелях. Уснули сразу, как убитые.

…Ревностно с той поры следили курсанты за теми, кто увлекался курением. Особенно не спускали глаз с Самонова. Но у того теперь ушки были на макушке — знал, что пощады ему не будет.

В казарме тишина. Курсанты спят. Двухъярусные койки установлены по обеим сторонам длинного и просторного помещения с высоким потолком. Холодновато. Вадим Зеленков сегодня дневальный. На нем шинель и шапка-ушанка.

Чтобы отогнать сонливость, он прохаживается по коридору, образованному рядами кроватей. Скоро подъем, как раз тот час, когда особенно клонит ко сну. Вадим подходит к койке Дениса и видит, что с того сползло одеяло. Укрывает друга, слегка щелкает по носу, заставляя повернуться поудобнее. Денис открывает глаза, сонные, глупые, по-детски шлепает пухлыми губами и опять погружается в сон. Руки с высоко засученными рукавами его нижней солдатской рубашки лежат поверх грубого шерстяного одеяла. Кулаки сжаты, бицепсы буграми. Заметно окреп Денис, раздался в плечах, даже подрос. Мужал на глазах.