Что бы ни завладело маминым обликом, оно не смогло окончательно завладеть её разумом. Мама до последнего сопротивлялась. Даже ночью, когда нечисть вела её в лес, мама нашла в себе силы оставить по дороге метки. Для себя или для меня – не важно.

Этот украшенный, как новогодняя ёлка, куст означал лишь одно: происходила борьба, и нечисть не смогла победить. Пусть это была крошечная победа, пусть маму обманули, водя вокруг куста. Но если даже в таком незначительном, казалось бы, деле битва была мамой выиграна, если она смогла остаться собой, то не даст она себя погубить!

Людей уводили за собой в лесное болото, они безропотно шли и бесследно исчезали, иногда лишь оставляя на берегу свои вещи.

Мама моя слишком ответственная, чтобы дать просто так себя куда-то увести, кому-то поддаться, если это причинит горе нашей семье. Поэтому-то папа и не воспринимал мои жалобы, пока мама не подтвердит их, потому что всецело доверял и полагался на неё. Мама любит нас – и ни одна нечисть не сможет побороть мамину любовь. И страх за меня для мамы всегда сильнее страха за свою жизнь.

Она сопротивлялась целые сутки. Теперь я была уверена, что она нарочно смотрела на образок, чтобы не позволить сущности, овладевшей ею, сдвинуться с места. Только когда ночная темнота затемнила иконку, нечисть смогла одержать верх. Но не до конца: если верить дневникам старого Лоскатухина, болотница должна была и меня заманить за собой. Я бы обязательно пошла за мамой куда угодно и когда угодно, если бы она позвала меня. Но она молчала. Молчала.

Теперь я была точно уверена, и опять записи Лоскатухина тому подтверждение, что мама жива, что мама может вернуться. Только ей обязательно нужна помощь. И я смогу ей помочь. Ей и себе.

Мне пришлось уговаривать себя, чтобы продолжить путь. Уходить от первой весточки от пропавшей мамы было невообразимо трудно. Хотелось сесть под кустом, свернувшись калачиком, и плакать, и не предпринимать ничего.

Но всё же я встала и пошла, как мне представлялось, вперёд. В приподнятом настроении, готовая к подвигам.

Через минуты три я вернулась к кусту с ленточками…

Этого никак не могло произойти. Я видела свои следы, примятую траву, ленточки, которые горели, словно огоньки, стоило прикрыть глаза.

Я обошла куст кругом. Вот отсюда я пришла, вот сюда отправилась дальше. А вот вышла совсем с третьей стороны.

Бред какой-то.

В горле внезапно пересохло, словно его натёрли наждаком.

Сев спиной к кусту, я достала термос с чаем и по инерции бутерброды.

Какой-то твёрдый корешок или кусочек ветки больно впивался мне в бедро, и я не глядя достала его из-под себя и собралась было зашвырнуть куда-нибудь подальше, когда пальцами почувствовала необычную его форму. Приблизив этот корешок к глазам, я чуть не вскрикнула.

Это были мамины ножнички, те самые, которыми она отрезала ленточку, и которые всегда носила в кармане сарафана. Сомнений тут быть не могло хотя бы потому, что ножнички эти она привезла с собой, а не купила в местном магазине в Зелёново, так что это точно было не совпадение.

Только вот эти ножницы выглядели так, словно очень много месяцев провалялись в каком-то влажном потайном месте, куда не добирается луч солнца. Насквозь ржавые, так, что невозможно даже развести лезвия. Рыже-бурая ржавчина, проевшая ножницы практически до дыр, оставила на моих пальцах неприятный вонючий след. Это, конечно, удержало меня от первоначального порыва забрать ножнички с собой. Вместо этого я аккуратно положила их обратно под куст и опять заплакала.