Петька просто обомлел от счастья. Целую неделю, вернувшись из школы, накручивал ручку, меняя пластинку за пластинкой. Только и слышалось в квартире: «Летят перелетные птицы…», «В далекий край товарищ улетает…», «Давай закурим, товарищ дорогой…» и так далее.

С неожиданным интересом и, я бы сказал, с пониманием к патефону отнесся Кыс. Едва эта штука начинала играть, он прыгал на стол, садился рядом и пристально смотрел на вертящуюся пластинку. Порой Кыс поднимал растопыренную лапу и протягивал к головке с мембраной, но не тронул ни разу: видимо, сознавал, что нельзя переходить грань дозволенного. А когда музыка кончалась, Кыс вставал, горбил спину и терся боком о поднятую крышку. Наверно, в знак благодарности.

Иногда Петька приводил Никитку и других приятелей. Мальчишки слушали сиплые, с «жестяным» привкусом мелодии открыв рты. Дивились чуду прошловековой цивилизации и сперва не верили, что внутри чемодана нет никакой электроники, а только пружина, шестеренки и валики. Пришлось патефон осторожно вскрыть и показать гостям механические потроха.

Никитка рассказал, кстати, что после гибели Полоза хор «Приморские голоса» закрылся: нового руководителя найти не удалось.

— А я бы все равно из «Голосов» ушел, — сообщил Никитка. — Там репетициями совсем замучили. У нас в гимназии свой хор создается, называется «Солнечный парус», я в него пойду…

Я посмотрел на Петьку:

— А ты?

Петька засопел и отвернулся.

Никитка сказал:

— Стесняется почему-то. Сам же говорил, что в интернатском хоре целый год занимался. И на нашем концерте вон как здорово тогда выступил…

Я понял, что Петька сочинил про себя обстоятельную легенду. Ну и правильно. Никому не надо знать, откуда он на самом деле…

Петька пробормотал:

— У меня все равно скоро голос будет ломаться…

— Не выдумывай, — сказал я. — Еще очень не скоро.

— А руководительница в «Парусе» в тыщу раз лучше, чем Полоз, — добавил Никитка и смутился: вспомнил, что о мертвых плохо не говорят. Он ведь ничего не знал…

Через неделю после этого разговора Петька пришел из школы очень возбужденный и в то же время молчаливый. Я на «Доценте» считал кое-какие параметры формул типа п+а (свертывание необычных явлений при достижении Конусом предельной скорости). Петька встал сбоку от меня, завздыхал, заперебирал худыми ногами, почесывая пятками щиколотки.

— Ты чего танцуешь, будто в туалет не терпится? — подозрительно спросил я.

Петька запахнулся в мою куртку, как в черкесскую бурку, вздохнул еще раз и признался:

— Я в ту самую лавку заходил. В ан-тик-вар-ную… Там такую пластинку продают…

— Какую?

— Совсем-совсем старинную… Как у нас в Старотополе была. Еще не для патефона даже, а для граммофона с трубой. До революции выпущенная…

У нас в самом деле было когда-то несколько таких пластинок — от маминой бабушки остались. С Шаляпиным, с известной в начале того века певицей Вяльцевой…

— А какая именно, Петух? — поинтересовался я осторожно. Очень уж он был напряженный.

— Ну, та самая. Из оперы «Дубровский». Где он поет перед портретом своей мамы: «О, дай мне забвенье, родная»… Мамина любимая… — Петька вдруг заморгал и отвернулся. И добавил чуть слышно: — Только она стóит… почти как целый патефон…