Я вернулся домой. Карина была в своем магазине, Кыс неприкаянно ходил по комнатам и смотрел на меня с упреком: словно это я куда-то запрятал его хозяина…

Петька появился в пятом часу. Исцарапанный и потрепанный, словно спасся из-под горной лавины.

— Это, по-твоему, двенадцать часов? — спросил я сперва еще довольно сдержанно.

Он понимал, конечно, что виноват, но понимание это спрятал за хмурым нахальством:

— А чего такого? Погулять нельзя?

— Где тебя холера носила?!

— На Песчаной горе. Мы там один старый бастион откопали, со старинной пушкой…

— Там же такие откосы и провалы!..

— Ага, — сказал он с мрачным удовольствием. — Я два раза сверху донизу катился. Кубарем… Кыс, иди сюда, мой хороший. Соскучился, маленький…

— Оставь кота, когда с тобой разговаривают!.. Посмотри, на кого похож! Ноги все ободраны, одежду измочалил…

Он, гладя на груди урчащего кота, сказал еще более нахально:

— А тебе жалко, что ли, новую купить? Сам говорил, что денег куры не клюют.

— Дубина! Тебя жалко! Если бы там шею свернул…

Он угрюмо глянул из-под сильно отросшей выгоревшей челки:

— Ну и свернул бы. Кому какое дело? Все равно я… это… дубликат.

Нет, не со зла, а скорее от мгновенного страха, от тоскливой растерянности я дал ему оплеуху. Звонко получилось, крепко.

Он отшатнулся. Не уронил, а поставил на пол кота, выпрямился. Глянул опять. Глаза стали мокрые, но губы он скривил презрительно:

— Унтер-офицерская вдова… В ухе не звенит?

Мне захотелось повеситься, и я сказал беспомощно:

— Извини, Петушок.

— Да ладно, чего там, — опять скривил он рот. — Хорошо хоть, что не побоялся…

— Чего… не побоялся?

— Дотронуться! — хмыкнул он снова и вдруг сердито всхлипнул. — Думаешь, я не знаю? Я же слышал…

— Господи… что ты слышал?

— Как ты про свой сон… про отрезанную руку… дяде Юджину…

Боже ж ты мой! Я-то уже и думать забыл про это! После разговора с Юджином о Полозе все другие страхи и сомнения, все комплексы отскочили от меня, как высохшая кожура. Одна была мысль: только бы с Петькой ничего не случилось! А он, значит, подслушал ту мою дурацкую исповедь и после этого маялся все дни!

— Петька! Это же давно было! И случайно! Это… ну приступ дури такой, минутный! А ты, глупый, вбил себе в голову!..

Я хотел подхватить его на руки, но в последний миг не решился. Только взял за тонкие запястья — коричневые, в ссадинах, с бьющимися жилками пульса.

Петька постоял, опустил голову и… прижался ко мне. Лицом к моей куртке. И заплакал. Но уже без обиды, без горечи, а с облегчением. И не стесняясь.

Я пальцами лохматил Петькины волосы и чувствовал, как со слезами уходит из него колючесть, печаль одиночества, невысказанность горя. И понимал, что жить обоим нам теперь будет легче. И не останавливал, не утешал Петьку. Пусть поплачет.

Он потерся наконец о куртку мокрыми щеками и пробормотал:

— А Кыса ты не ругай. Он хороший…

— Я и не ругал никогда. А сегодня даже гладил. Мы вдвоем скучали по тебе. И нервничали…

Петька сказал уже слегка дурашливо:

— Я больше не буду… лазать где попало без спросу… И падать с обрыва.

— Да, уж сделай одолжение. А то вон какой весь, как с поля битвы. Придется ехать в «Пиноккио», а то завтра не в чем в школу пойти…