– Но в моей жизни деньги – не главное, – сказал он.

До него дошли слухи, что землю можно купить на острове Техада. И теперь он почти не выезжал с этого острова. Занимался то одним, то другим. Каяками, опять же. Немного рыбачил. Нанимался подручным, строителем, плотником.

– На жизнь хватает, – сказал он.

Он описал ей дом, который построил для себя своими руками: снаружи вроде как хижина, а внутри – восхитительно, по крайней мере на его вкус. Спальня – в мансарде с круглым окошком. Все под рукой, в открытом доступе, никаких шкафов. Неподалеку от дома, среди ароматических трав, в землю вкопана ванна. Он носит туда горячую воду ведрами и нежится под звездами, даже зимой.

Выращивает овощи, делится ими с оленем.

Пока он говорил, Нэнси охватывало неприятное чувство. Даже не сказать, что недоверие, хотя и была в его рассказе одна существенная неувязка. У Нэнси, скорее, нарастало недоумение, сменившееся разочарованием. Он вел свой рассказ так же, как некоторые другие мужчины. (Например, как один новый знакомый, с которым она проводила время в круизе, где вела себя вовсе не столь чопорно и замкнуто, как внушила Олли.) Зачастую мужчины ни слова не говорили о своей жизни, если не считать «где» и «когда». Но были и другие, более современные типажи, которые произносили вроде бы спонтанные, но в действительности хорошо отработанные речи о том, что жизнь – это на самом-то деле ухабистая дорога, но несчастья указывают путь к лучшему, на ошибках учатся, а утро вечера мудренее.

Когда так излагали другие, Нэнси не возражала: обычно в такие минуты она думала о своем, но когда такой же разговор завел Олли, облокотившись на шаткий столик с деревянной доской для подозрительных кусков рыбы, Нэнси затосковала.

Он изменился. Он сильно изменился.

А она сама?

Беда в том, что она сама осталась прежней. Рассказывая про круиз, она приободрилась – ей понравилось слушать себя, свои описания, которые лились свободным потоком. Нельзя сказать, что она всегда разговаривала с Олли в такой манере; скорее, ей бы хотелось рассказывать именно в такой манере, и подчас она так беседовала с ним в уме, после его отъезда. (Естественно, после того как перестала злиться.) Что-то приближалось к ней вплотную и наводило на мысль: жаль, что я не могу рассказать об этом Олли. А разговаривая в такой манере с другими, она порой заходила слишком далеко. И кожей чувствовала, как они думают: ядовитая. Или придирчивая. Или даже озлобленная. Уилф не произносил такого вслух, но про себя, возможно, говорил то же самое – его было не понять. Джинни улыбалась, но не обычной своей улыбкой. В зрелые годы, так и не выйдя замуж, она сделалась скрытной, мягкой и милосердной. (Тайное стало явным незадолго до ее смерти, когда она созналась, что приняла буддизм.)

Так что Нэнси очень не хватало Олли, но она даже не задавалась вопросом, чего именно ей не хватало. Чего-то тревожного, что горело в нем, как ровный жар, чего-то, что она не могла обойти стороной. Те качества, которые во время недолгого знакомства действовали ей на нервы, задним числом предстали в совершенно ином свете.