Олли опасается, как бы она не спросила, что это за шорох – она же наверняка слышит. А ему не хочется говорить «бумаги», чтобы она не начала допытываться: что еще за бумаги?

Но если к ней и впрямь вернулись прежние способности (так он рассуждает сам с собой, испытывая почти забытое, изумленное уважение к ней), если она стала такой, как прежде, не может ли так случиться, что до нее само собой дойдет, о чем говорится в этих бумагах?

Она кое-что знает, но старается не знать.

Ведь если это означает возврат к тому, чем она была наделена прежде, к глубинной зоркости глаз и мгновенным откровениям языка, не лучше ли ей обойтись без этого? И если она сама может отказаться от этих способностей, а не они – от нее, это ли не отрадная перемена?

Они смогут заняться чем-нибудь другим, полагает она, смогут начать новую жизнь. Он говорит себе, что надо будет при первой же возможности избавиться от этих бумаг, отказаться от этой затеи – он ведь тоже способен к надеждам и благородству.

Да. Да. Тесса чувствует, что слабый шорох у нее под щекой более не представляет угрозы.

Весь воздух пронизывает ощущение отмены приговора. Такое отчетливое, такое сильное, что Нэнси чувствует, как известное будущее отступает под его натиском, улетает, как грязная прошлогодняя листва.

Но в глубине этой секунды таится какая-то неустойчивость, от которой Нэнси хочет отмахнуться. Бесполезно. Она уже чувствует, как некая сила отогнала, оторвала ее от этих двоих и вернула в прежнюю оболочку. Можно подумать, будто спокойный и решительный человек – наверное, Уилф? – вызвался увести ее из этой каморки с проволочными вешалками за цветастой занавеской. И мягко, неумолимо направил ее прочь от того, что начинает рассыпаться у нее за спиной, – рассыпаться, мало-помалу темнея, как сажа, как легкий пепел.