В зале гимназии, несмотря на открытые окна, душно, в этом году выдался жаркий июнь. За окнами, все в пуху, верхушки тополей, стоят без ветра, как нарисованные. У Анны Андреевны капельки пота на лбу, у Ивана Александровича тоже, а в зале все понимают, что между ними происходит, и, толкая друг друга локтями, ждут, чем кончится дело. Эта нежность пьесой не предусмотрена, но она так очевидна. Зрителям – им всё заметно, от них ничего не скроешь. Внимательны. По окончании сцены хлопают чернильными руками. Сквозь Ивана Александровича проступает мой Платоша, а вот Анна Андреевна образца 1914 года давно, подозреваю, истлела.

Ночью не спал, и вспомнился мне пушкинский “Выстрел”. Там Сильвио откладывает свой ответный выстрел на шесть лет. Он появляется тогда, когда герой женился и счастлив… Смерть не тронула меня на острове. Тогда она была мне почти безразлична. Она вернулась со своим выстрелом сейчас, когда в моей жизни появилась радость. Долго же она ждала. Надо ли понимать так, что ее выстрел – ответный?

У Иннокентия еще заметнее ухудшилась оперативная память.

Мне об этом постоянно говорит Настя, описывает случаи. Да я это и сам вижу.

Забывает начатую мысль. Ловит себя на том, что не помнит, куда в квартире направлялся.

То, что касается всего автоматического, не помнит. Чистил ли зубы, принимал ли таблетки.

Таблеток я ему выписываю гору. Толку от них, правда, чуть. Не способны остановить главного – убыли клеток.

Десять раз всё передумал-перепроверил – без результата. Носом прорыл публикации за последнее десятилетие – ничего.

Никогда не испытывал такого бессилия, от этого тошно. Тошно, что Иннокентий угасает.

Может, послать его за границу? Например, в Мюнхен. Не думаю, что там знают что-то, чего не знают у нас, но все-таки… Другой взгляд – это тоже важно.

Мог бы сказать, что ответственность на мне будет меньше, но это меня как раз не волнует. Моя главная ответственность – перед ним, другой не боюсь.

Беда лишь в одном. Чувствую, что времени на все решения у нас не так уж много. Zeit, Zeit[14].

Он спросил меня:

– Что с тобой происходит?

Я сказала:

– Боюсь твоей смерти.

До этого такие вещи не произносились. Хотя и мыслились. Я на минуту потеряла тормоза. Он единственный мой близкий человек, которому только и можно пожаловаться. И вот этот близкий человек уходит. И жаловаться остается только ему. Я поступила чудовищно.

Заплакала и прижалась к нему.

– Прости, что я сказала о смерти. Этот страх выел меня изнутри и вот – вышел наружу.

– Ну, во-первых, я еще не умер…

Боже мой, что же здесь еще может быть во-вторых?

Сидел бледный, похудевший. А меня голос не слушался.

Он сказал:

– Смерть не нужно рассматривать как прощание навсегда. Она – временное расставание. – Помолчал. – У ушедшего вообще нет времени.

У ушедшего. Звучит, как сквозняк в тоннеле.

– А у оставшегося? У него ведь есть время.

Улыбнулся.

– Ну, пусть займется чем-нибудь в ожидании.

Столько времени врозь. Страшно.

В результате больших усилий удалось связаться с Желтковым. Описал состояние Иннокентия и попросил о помощи.

Желтков начал мямлить что-то невнятное. Явно скучал. Видите ли, я, э-э-э, не курирую медицину…