Дал триста долларов – записали на послезавтра.

Какие-то странные вещи с памятью. Кратковременные провалы.

На утренней молитве просят Богородицу: “Избави мя от многих и лютых воспоминаний”, – и я прошу. Только мои провалы другой природы: временами я забываю, что́ минуту назад собирался делать.

А лютые воспоминания остаются.

Платоша записался в Исторический архив.

– Что, – спрашиваю, – ты там будешь искать?

– Своих современников.

– Я ведь тоже, – смеюсь, – твоя современница. Кто же тебе еще нужен?

А он не засмеялся.

– Да так, разные люди, – говорит, – в сравнении с тобой не очень важные. Мелкие свидетели моей жизни.

Я к нему прижалась, а он меня в лоб поцеловал. Люблю его поцелуи в лоб. Люблю и другие его поцелуи, но в этих есть что-то особенное – дружеское, братское даже. Это – то, чего чаще всего не хватает даже в самом хорошем любовнике. Теперь я понимаю, почему бабушка им так дорожила. И если разобраться, всю жизнь оставалась ему верна. А я люблю его не меньше. Раньше таких вещей не говорила ни себе, ни ему. Сегодня же перед тем, как ложиться спать, сказала. Стоя к нему вполоборота. Он положил мне руки на плечи и развернул к себе. Так мы стояли долго. Молчали.

Завтра ему делают томографическое обследование. Мне почему-то неспокойно.

Сегодня была организованная Гейгером томография. Мои дела его не радуют (меня, правду сказать, тоже), и оттого мы здесь, в консультационном центре. Гейгер какой-то необычно торжественный. Говорит, что мы должны выяснить, каково мое состояние. Я замечаю, что мое состояние я давно промотал. Шутка выглядит как жалкое бодрячество. Гейгер не смеется. И никто из приставленных к томографу не смеется.

Перед тем как приступить к делу, меня спросили, нет ли у меня клаустрофобии. Что может сказать тот, кто столько лет пролежал в ледяном термосе? Интересно, что, как только меня об этом спросили, я засомневался. Сомневался, снимая обувь. Ложась на кушетку, тоже не имел ответа. Этот вопрос возникал передо мной впервые. И я ответил “нет”.

Когда же надо мной закрылась крышка и я с кушеткой стал медленно въезжать в какую-то трубу, подумалось, что надо было, наверное, сказать “да”. Слишком уж это напоминало перемещение гроба в крематории – показывали такое в одной из телепрограмм. И крышка аппарата сильно напоминала гробовую. Недаром врач просила меня закрыть глаза. Почему я их не закрыл?

Последним, что я видел, въезжая в трубу, было то, как врач скрылась за железной дверью. Железной! И мне в этой трубе не пошевелиться. Я представил себе, что должен был ощутить Гоголь, если правда то, что о нем рассказывают… Меня охватила тихая паника. Я срочно закрыл глаза. Вообразил над головой звездный небосвод. Стало легче. Что-то зажужжало, затрещало, потом затихло. Снова зажужжало. Умная машина снимала мой мозг. Уж она, миленькая, увидит, отчего у меня подворачиваются ноги и отчего я стал забывчив. Всё доложит, спокойно и беспристрастно.

Выехал из трубы. Зашнуровывая ботинки, видел, как Гейгер брал из рук врача снимок и смотрел его на свет. По лицу Гейгера было неясно, доволен он или нет. Попрощался и отбыл в свою клинику. Со снимком под мышкой.