Даже отвратительное, оказывается, можно обогреть собой, а потом вздыхать о нем спустя время. Не говоря уже о прекрасном.

Мое время не прерывалось, а я вот способен так печалиться по прошлому.

Что уж говорить об Иннокентии – у него две жизни, как два берега большой реки. С нынешнего берега он смотрит на тогдашний.

Он ведь не переплывал эту реку. И реки-то не было. Просто очнулся – а сзади вода. То, что было доро́гой, стало дном. И он по этой дороге не шел.

Он как-то сказал мне, что по непрожитым годам – тоскует.

Читал Бахтина. Время от времени Гейгер приносит мне книги, которые, по его словам, образованному человеку нужно знать – хотя бы в первом приближении. Приносит лучшее, что появлялось в разных областях за время моего ледяного сна. Читая, я подумал: Робинзон за грехи был заброшен на остров и лишен своего родного пространства. А я лишился своего родного времени – и тоже ведь за грехи. Если бы не Настя…

Кстати, она, оказывается, читала Бахтина. Лишенных и времени, и пространства назвала хронотоплес. Гейгер очень смеялся – несмотря на сложное к Насте отношение, он ее ценит. А я не смеялся. Подумал вдруг о лишенных времени и пространства: да ведь это мертвецы. Получается, что мы с Робинзоном – полумертвые. А может быть, и мертвые – для тех, кто нас знал в прежнем времени и прежнем пространстве.

Позвонил Иннокентию – подошла Настя. Сказала, что Платоша отправился на Смоленское кладбище. Что несколько раз она его сопровождала, но частые прогулки по кладбищам (сопение в трубке) стали ей тяжелы.

– Прогулки по кладбищам?

– Да, по кладбищам. Это его новое хобби. – Настя помолчала. – Ищет прежних знакомых.

Я поехал на Смоленское. Припомнил, где была могила его матери, и пошел в ту сторону. Через пару минут в конце аллеи увидел Иннокентия. В темных, по моему совету, очках – чтобы не узнавали. Всё равно узнают.

Он шел, время от времени прихрамывая. В руках газетный сверток. “Вечерка”. Сверток был странен, так что вначале он отвлек меня от хромоты.

Поздоровавшись, я спросил Иннокентия, что можно носить на кладбище в свертке. Иннокентий покраснел. Пробормотал невнятное. Если бы я знал, что мой вопрос его так взволнует, не спрашивал бы.

– Вы можете всё скрыть… – Я улыбнулся.

– Мне не нужно ничего скрывать.

Иннокентий развернул газету. В ней лежала статуэтка Фемиды. Вот тебе и раз. Зачем, спрашивается, она ему на кладбище? Какую справедливость он здесь восстанавливал?

Мне стало смешно, но я сдержался. Зачем, зачем… Носил, видимо, матери – к Анастасии-то он не ходил. Что-то у них с Фемидой, видимо, связано. Было бы из-за чего краснеть…

По аллее мы медленно двинулись к выходу. Я шел, опустив голову. Словно задумавшись. Следил за его ногами.

Он действительно прихрамывал.

В ближайшее время мы приступаем к серьезным обследованиям. Я ему об этом ничего не сказал.

Платоша заразил нас описательством. Он всё повторяет: описывайте побольше! Ловлю себя на том, что обдумываю, как лучше описать то или это. Даже Гейгер, я слышала, пытается что-то изобразить. А почему, собственно, и не Гейгер? На каких основаниях я отказываю ему в художественных способностях? Между прочим, “Гейгер” по-немецки – скрипач.