— Что вы имеете в виду?

— Вы не могли не заметить, что Калерия — девушка с формами, ей с большим трудом удавалось держаться в пределах допустимого веса! Как по мне, так это скорее достоинство, нежели недостаток, но это я говорю как мужчина. А как руководитель труппы и балетмейстер…

— Вы говорили ей, что она толстая?

— Нет, что вы! Я лишь пытался объяснить Калерии, что она вряд ли сумеет танцевать главные партии с такими, как у нее, данными. Мне кажется, это объяснить легче, чем недостаток способностей, и я надеялся, что рано или поздно девочка сама все поймет!

— Но ее же приняли в труппу!

— Во-первых, для кордебалета она вполне годилась, только вот Калерия и ее мать стремились к другому. Во-вторых, в труппу она попала… скажем так, не только благодаря талантам!

— У нее есть «волосатая лапа»? — догадался Мономах.

— Но я вам этого не говорил!

— Само собой.

— Скажите, Владимир Всеволодович, почему вас так занимает судьба этой девочки? — задал вопрос Махальцев. — Конечно, ее гибель стала для вас стрессом, ведь она случилась практически у вас на глазах, и все же…

— Мне не дает покоя психологическое состояние Калерии, — ответил Мономах. — Хоть следователь и уверен, что она сорвалась с крыши случайно, кое-что мешает мне в это поверить.

— Уж не думаете ли вы, что она догадывалась, что амбиции ее матери не оправданы и что ей не видать звездной карьеры, и потому решила разом со всем покончить?

— Нет, я так не думаю. У меня есть основания полагать, что психическое состояние Калерии не было стабильным. Ее мать это отрицает.

— Вот что я вам скажу, Владимир Всеволодович: не знаю, как насчет Калерии, а Зоя и сама, на мой взгляд, далека от стабильности! Я практически уверен, что это она внушала дочери мысль о том, что та может сделать головокружительную карьеру в балете, не имея на это ни малейших оснований. Под о-о-очень большим давлением сверху мне пришлось пообещать Зое, что Калерия получит шанс попробоваться на главную партию в новой постановке, но я не сомневался, что у нее ничего не выйдет, так как в труппе полно балерин с такими же данными, а то и гораздо более достойных!

— Можно мне поговорить с кем-нибудь, кто хорошо знал Калерию? — попросил Мономах.

— Что вы надеетесь узнать?

— Честно говоря, не знаю. Мне просто хочется прояснить ситуацию и доказать, хотя бы самому себе, что…

— Что вы не виноваты в ее гибели? — перебил Махальцев. — Бросьте, Владимир Всеволодович, вы же сами сказали, что это — несчастный случай! А даже если и нет, чего ж теперь? Тогда и мне прикажете себя обвинять?

— В чем?

— Да хотя бы в том, что я не разглядел в Калерии таланта! Признаться, надо было обладать поистине орлиным зрением, чтобы это сделать, но ведь я могу и ошибаться, верно? Только вот я не собираюсь обвинять себя, сетовать на несправедливость жизни или жестокий балетный мир: если не выдерживаешь давления, тебе нечего здесь делать! Как в спорте, понимаете?

Мономах отлично понимал, ведь его сын до того, как стал спортивным врачом, занимал призовые места в международных соревнованиях.

— Так вот, Владимир Всеволодович, не берите в голову. Если хотите, конечно, можете сходить с батюшке и исповедаться, но я уверен, что он скажет вам то же самое: вашей вины в смерти Калерии Куликовой нет, как и моей. Я скорее готов грешить на Зою, ведь она компостировала девочке мозги, внушая несбыточные надежды!