И она выбрала.

Домашний арест был лучше, чем заключение. Ее кровать, ее одежда, ее файлы, и доступ, хотя и без каких-либо разрешений вести трансляцию, и с цензурой Лаконии, просматривающей любые потоки поступающих к ней данных. Она боялась момента, когда Саба попытается связаться с ней, и этим выдаст себя, но сообщений от него так и не было. Она допускала, что задержание и сотрудничество Президента Транспортного Союза было полезно для Перкинса, Трехо и Дуарте. Её заточение в своих комнатах, военное сопровождение для занятий в спортзал, её еда, которую приносили лаконианские солдаты, были частью той истории о победе, что транслировались на тринадцать сотен миров, в качестве предупреждения о том, что следует вести себя хорошо. Перед Лаконией не устоял даже Союз. Даже Марс. Даже Земля. Так какая же надежда может быть у любого колониального мира выстоять против них?

Конечно, это были лишь предположения. Её информационная диета больше не включала новостных лент. Но она могла смотреть старые фильмы, слушать музыку, есть то, что хотела, играть в игры, спать пока спалось, и проделывать все те обычные дела, которые она обещала себе проделать, когда у нее появится свободное время.

В лучшие дни, домашний арест почти казался принудительным отпуском. Впервые за свою взрослую часть жизни, у неё не было никаких обязанностей. Никаких долгосрочных политических устремлений, требующих развития или внимания. Никаких журналистов, администраторов или должностных лиц, с которыми надо было вести дебаты. О том, кто через какие ворота пройдет, какие предметы запрещать, а какие облагать налогом, и как сбалансировать потребности колониальных миров, теперь заботился кто-то другой. За исключением отсутствия Сабы, это была та жизнь, которую она представляла себе, когда думала о выходе на пенсию после завершения срока её президентства.

В худшие дни, ее комнаты становились ящиком, наполненным сокрушительной депрессией и неудачами, где смерть была единственным выходом.

Ее контролеры справлялись с переменами её настроения с одинаковой невозмутимостью, и неискренней добротой. Они были добры по отношению к ней, потому что так решили. Выбери они другой подход, это тоже было бы приемлемо. Её мнение не имело никакого значения, пока кто-нибудь не решил бы, что оно должно его иметь. И у нее были все основания полагать, что так будет продолжаться всю оставшуюся ей жизнь - её комнаты, спортзал, и снова её комнаты, под охраной, в изоляции от всего остального человечества.

И вот, спустя три месяца после её капитуляции, Сердце Бури прибыл на перевалочную станцию в Лагранже-5, куда Драммер прибыла тоже.

Вон пришел к ней, как призрак из прошлой жизни. Если бы ей нужна была какая-то степень измерения того, как изоляция повлияла на нее, то хорошей мерой стало бы то, как она рада была его видеть. На утесе его лица, казалось, прорезалось несколько новых каньонов вниз по щекам, и на лбу. Он держался со все той же формальностью, но вместо того, чтобы излучать свое обычное неуловимое презрение, казался хрупким. Как хлеб, который был выеден изнутри, а все, что осталось, было черствой коркой.