мое воображение как с цепи срывалось. В мыслях я вела с Симоном нескончаемые разговоры, в которых он терпеливо объяснял мне, что не имеет никакого отношения ни к смерти Эверта, ни к смерти Ханнеке, а потом заключал в объятия и долго целовал. Иногда я была уверена, что именно он был автором дьявольского замысла, в другой раз убеждала себя в том, что он никак не может быть с ним связан. Лежа в постели по ночам, я мысленно сочиняла ему письма, и-мейлы и SMS-ки, в которых то пыталась объяснить свои противоречивые чувства, то просто обзывала его отвратительным фанфароном, манипулятором и ловеласом. Подливало масла в огонь еще и то, что он сам время от времени присылал мне сообщения, которые я немедленно уничтожала, не отвечая. Их содержание иногда казалось легкомысленно-дружеским (Интересно, как ты поживаешь. Целую), иногда полными отчаянья (Сообщи о себе, пожалуйста! Целую бесконечно), а иногда совершенно откровенными (Опрокидываю тебя на письменный стол. Расстегиваю блузку и нахожу твои груди, твои твердые соски. Целую их, глажу, облизываю тебя всю. Теперь ты!)

Моросил дождь, и над лугами висел туман, в котором паслись сонные коровы. Михел и я с детьми, одетые во все белое, каждый с красной розой в руке, стояли вдоль улицы Блумендейк, на которой с минуты на минуту должна была показаться траурная процессия с гробом Ханнеке. Друзей и родственников пригласили домой, чтобы проститься с Ханнеке и проводить ее в Большую Церковь; знакомых, соседей, сослуживцев по работе и прочих попросили выстроиться с красными розами вдоль маршрута процессии.

Казалось, на улицу высыпала вся деревня. Вдоль дороги в глубоком молчании, с печальными лицами, стояли сотни взрослых и детей, и это было впечатляющее зрелище. Я точно знала, что Ханнеке это бы очень понравилось.

Все как будто затаили дыхание, когда белый катафалк, на котором покоился усыпанный цветами гроб мореного дуба, медленно поравнялся с нами. Иво шел в сопровождении Бабетт, Мейса, Анны, своих родителей и родителей Ханнеке. Они шли за гробом словно в беспамятстве, с красными, воспаленными от горя лицами. Поднялась волна рыданий. Михел обнял меня. Я слышала, что он шмыгает носом. Бабетт осторожно махнула нам рукой.

— Мам? — Аннабель удивленно взглянула на меня. — Ты плачешь? — Я кивнула и улыбнулась ей, прижимая их с Софи к себе.

— Папа тоже плачет, — шепнула Софи на ухо старшей сестре, и Аннабель, повернувшись к отцу, который вытирал платком глаза, взяла его за руку.

— Мейс говорит, что она умерла, но на самом деле нет, потому что она всегда будет с ним, в его сердце…

Патриция и Анжела были единственными в траурной процессии, на которых были большие, тяжелые солнцезащитные очки. Обе трагически опирались на руки своих супругов и полностью игнорировали нас. Симон сочувственно подмигнул нам.

— Просто возмутительно, — пробормотал Михел, он обвил меня рукой, и мы присоединились к нескончаемому потоку людей, следовавших за процессией.

В церкви мы нашли местечко сзади, у большой мраморной колонны среди зевак. Все скамьи были заняты. Дети, играя, забирались на скамейки для хора за утопающим в розах гробом. Над ним висела большая черно-белая фотография, на которой улыбающуюся Ханнеке в обе щеки целовали ее дети. Из колонок доносились звуки