– Расправы?

– Не-а, – мотанул головой брат, – аккуратно. Но вызовов на дуэли до ебёны матери! И, х-хе, мордобоев! Ешь давай! Вон, руки как трясутся… помочь?

Фира улыбалась, но глаза у неё были на мокром месте.

– Вот, – улыбаюсь виновато, – так получилось.

– Получилось… – вздохнула она, судорожно сглотнув и жалко улыбнувшись, – мне Санька уже всё рассказал.

– Да… иногда и так будет… не передумала?

– Никогда! – наклонившись, она поцеловала меня в губы и тут же отпрянула, сильно покраснев.

– Я… – трогаю пальцами свои губы, отчего Фира покраснела ещё сильней, – постараюсь пореже попадать в постель по таким дурацким поводам. Есть более интересные…

– Молчи! – моментально оказавшись рядом, она прижала тонкий палец к моим губам, совершенно раскрасневшись, – Я поняла и…

– Молчу, – киваю, глупо улыбаясь и любуясь невестой, – молчу…

– Безобразие и дикость! – возмущался Ульянов, затягивая ремни на чемодане, – Покушение на убийство устроил этот подлец Рачковский, а покидать Францию приходиться нам!

– В самом деле, некрасиво, – согласился Кржижановский с другом, – но что поделать? Во Франции мы на птичьих правах, и пусть симпатии рядовых французов преимущественно на нашей стороне, невозможно не учитывать силу бюрократии.

– Это подло! – пропыхтел Бурш, затягивая наконец ремень на раздутом чемодане, – Бюрократический формализм такого рода есть подлейшее нарушение не Буквы, но Духа Закона!

– Надюша, – прервался он, попробовав приподнять чемодан, – тебе не кажется, что мы несколько обросли вещами и погрязли в мещанстве быта?

– Ты как всегда прав, Володя, – откликнулась супруга, ощутимо похорошевшая за эти месяцы, – но нельзя жить в обществе и быть свободным от него! На уровне марксистских ячеек можно не обращать внимание на условности общества, но серьёзному политику приходится идти на некоторые компромиссы.

– Пожалуй, – согласился Владимир Ильич после короткого раздумья, – политику, говоришь… Не Революция, а Эволюция? Хм…

Физиономия его приняла скептическое выражение, но Ульянов смолчал.

– Африка, говорите… – высунувшись из окна, он позвал консьержа помочь с багажом и замолчал, глубоко задумавшись.

– Пост консула, хоть бы и формальный, был бы очень кстати для нас, – задумчиво сказал Глеб Максимилианович.

– Консула… хм, – усмехнувшись, Бурш выкинул из головы непрошеные мысли о Наполеоне.

– Божие милостию мы, Николай Вторый, – вслух читал Скалон[68], подрагивающим голосом выделяя торжественность обращения, – Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.

Прикрыв глаза в которых таилась усмешка, Посников слушал товарища молча, признавая за ним право на лёгкую театральщину. В кабинете редактора газеты «Русские Ведомости» тесно, заняты все кресла и стулья, а кое-кто из присутствующих стоит, подпирая спиной стену. Не тот случай, чтобы меряться чинами и регалиями, лелея воспалённое самолюбие.

– Вникая в нужды всех Наших верноподданных и обращая взоры Наши в особенности на страждущих и обременённых, – продолжал Скалон, – хоть бы и по собственной вине или нерадению, следуем велению сердца даровать им возможность облегчения. В сих видах Всемилостивейше повелеваем даровать туземным народам Кавказа и Туркестана, Калмыкам, кочующим по Астраханской губернии, а также Калмыкам Большедербетовского улуса льготу.