— И что ты ему отвечаешь?

— А что ему можно ответить? Я говорю: «Да! Мы добрались! Мы дома!».

— Кто это, в такой странной одежде?

— Этот служил охранником в концлагере. Он выбросил свой эсесовский мундир и влез в костюм, снятый с пугала, — объяснил я. Потом я показал на небольшую группу лагерных узников, довольно далеко от вырядившегося охранника. Некоторые из них лежали на земле. Они были при смерти, как и тот канадец. — Он вот их привел сюда, в долину, и бросил. Он не знает, что ему делать дальше. Любой, кто его арестует, сразу поймет, что он эсесовец — у него на руке татуировка с личным номером.

— А эти двое?

— Югославские партизаны.

— Этот?

— Старшина из полка марокканских спаги, взят в плен в северной Африке.

— Вот этот, с трубкой в зубах?

— Шотландец, планерист, захвачен при высадке в Нормандии.

— Да они собраны со всего света!

— Вот гуркха, прибыл прямо из Непала. А этот взвод пулеметчиков в немецких мундирах — на самом деле украинцы, перешедшие на сторону противника, когда началась война. Как только до этой долины доберутся русские, они их повесят. Или расстреляют.

— Вот только женщин не видно, — сказала она.

— Присмотритесь повнимательней, — ответил я. — Половина узников концлагерей, как и половина безумцев из сумасшедших домов — женщины. Дело в том, что они перестали быть похожими на женщин. Кинематографическими красавицами их точно не назовешь.

— Не видно здоровых женщин, — поправилась она.

— И снова ошибка. С обоих концов картины есть и здоровые — в каждом из нижних углов.

Мы пошли посмотреть к самому правому краю.

— Боже мой, — сказала она. — Как на витрине в краеведческом музее.

Верно замечено. В нижних углах находилось по крестьянской усадьбе, укрепленной наподобие маленького форта, с запертыми высокими воротами и внутренним двором, куда согнали скотину и птицу. В земле под ними я выполнил схематический разрез, чтобы было видно также и погреб — как экспонат в музее, раскрывающий нам тайны подземных ходов в норе какого-нибудь зверя.

— Здоровые женщины сидят в погребе, вместе с картошкой, свеклой и репой, — сказал я. — Они пытаются как можно дальше отложить свое изнасилование. Они слышали рассказы о других войнах в этих местах и знают, что оно неизбежно.

— А название у этой картины есть? — спросила она, когда мы воссоединились в середине.

— А как же, — сказал я.

— Какое?

Я ответил:

— «Теперь настала очередь женщин».

— Мне мерещится, — сказала она, указывая на фигурку, притаившуюся в тени разрушенной башни, — или этот военный — японец?

— Именно так, — сказал я. — Пехотный майор. Видите, золотая звезда и две коричневые нашивки на обшлаге левого рукава. Он также при своем мече. Он скорее расстанется с жизнью, чем с мечом.

— Вот уж не думала, что там были и японцы.

— Их там не было, но я решил, что они там должны были быть, поэтому я одного из них туда поместил.

— Почему?

— Потому что японцы не меньше немцев виноваты в том, что мы превратились в сборище воинственных ублюдков — и это при том, что мы совершенно искренне ненавидели войну после Первой Мировой.

— А вот эта лежащая женщина уже умерла? — спросила она.