— И вот что странно, — продолжала она, — на холсте выступило какое-то огромное лицо.

То есть, разумеется, карикатура, нарисованная грязными большими пальцами.

— Свяжитесь с Римским Папой, — предложил я.

— С Папой?

— Ну да, — сказал я. — Может быть, у вас на руках следующая Туринская плащаница.

Поясняю для моих юных читателей: Туринская плащаница — это льняная простыня, в которую когда-то был завернут умерший человек, и на которой можно различить очертания тела взрослого мужчины, снятого с креста. Лучшие ученые наших дней сходятся на том, что ей может быть около двух тысяч лет. Широко распространено убеждение, что запеленат в нее был никто иной, как Иисус Христос. Она хранится в сокровищнице собора святого Иоанна Крестителя в итальянском городе Турине.

Моя попытка пошутить с дамой из Гуггенхайма основывалась на том, что на холсте, возможно, проступило лицо Христа — как раз чтобы успеть, например, предотвратить Третью Мировую.

Но она меня переплюнула. Она сказала:

— Я, конечно же, немедленно позвонила бы Папе. Но тут есть одна тонкость.

— А именно? — спросил я.

Она ответила:

— Так вышло, что я какое-то время жила с Полом Шлезингером.

Я сделал им точно такое же предложение, как и всем остальным: воссоздать картину в точности, но используя при этом более стойкие материалы — краску и пленку, действительно способные пережить улыбку Джоконды.

Как и все остальные, Гуггенхайм от моего предложения отказался. Никому не хотелось портить уморительную сноску в истории живописи, в которую я превратился. Если повезет, то я в конце концов попаду и в словари:

«КАРАБЕКЯ'Н, — а, м. (от фамилии Рабо Карабекяна, амер. художника XX в.). Крах репутации и уничтожение результатов работы кого-л. вследствие собственной глупости или неосмотрительности. Полный к.».

Когда я отказался нарисовать мадам Берман картинку, она воскликнула:

— До чего же упрямый мальчишка!

— Упрямый старичок, — поправил я, — который из последних сил цепляется за честь и достоинство.

— Хотя бы скажи, из какой области то, что в амбаре, — подкатила она снова, — животное, растение или неживая природа?

— И то, и другое, и третье.

— А какого размера?

Я сказал чистую правду:

— Восемь футов высотой и шестьдесят четыре в длину.

— Опять обманываешь, — заключила она.

— Ну, разумеется, — сказал я.

Там, в амбаре, находились восемь секций натянутого загрунтованного холста, помещенные встык, каждая размером восемь на восемь футов. Как я и сказал ей, они таким образом составляли сплошную поверхность длиной в шестьдесят четыре фута. С обратной стороны я сбил их вместе и подпер брусом. Вышло что-то вроде изгороди, установленной вдоль центральной оси амбара. Эти же самые секции некогда сбросили с себя краску и пленку, став из самого великого самым жалким моим творением. Они побывали картиной, украсившей, а впоследствии запятнавшей вестибюль штаб-квартиры компании GEFFCo на Парк-авеню: «Виндзорская голубая № 17».

Вот как вышло, что они вернулись ко мне, за три месяца до смерти Эдит.

Их обнаружили замурованными в наглухо запертом помещении на самом нижнем из трех подвальных этажей небоскреба Мацумото, бывшего прежде небоскребом GEFFCo. Приставшие к холстам там и сям ошметки «Атласной Дюра-люкс» позволили их опознать пожарному инспектору страхового отдела «Мацумото», исследовавшему глубины недр на предмет опасности самовозгорания. Путь инспектору преградила стальная дверь, и никто понятия не имел, что там за ней.