Короче: мне было жаль, что она уезжает. Она привносила в жизнь возбуждение. Иногда возбуждения становилось слишком много — когда она начинала командовать, кому что делать. Поэтому ее отъезд был для меня также и облегчением, так как моя книга тоже близилась к завершению, и больше всего мне теперь хотелось тишины и покоя.

Еще короче: несмотря на несколько месяцев, проведенных вместе, мы остались приятелями. Мы так и не подружились.

Впрочем, после того, как я показал ей содержимое амбара для картошки, это положение изменилось.

Да, вот так вот: одна упорная вдова из Балтимора, перед самым своим отъездом, уговорила наконец одного армянина, старого хрыча, вскрыть запоры на дверях картофельного амбара и включить внутри него прожекторы.

И что же я получил взамен? Думаю, что у меня теперь есть настоящий друг.

Первое, что она сказала по возвращении домой из отеля «Америкэн»:

— По крайней мере одной заботой у тебя станет меньше. Я больше не буду донимать тебя требованиями выдать мне ключи от амбара.

— Слава богу! — сказал я.

Думаю, тогда она уже точно знала, что этой ночью так или иначе доберется до этого проклятого амбара.

— Нарисуй мне картинку, — попросила она.

— Что-что?

— Ну, ты ведь у нас такой скромный — то есть, если тебе верить, то придется предположить, что ты вообще ничего не умеешь.

— Кроме маскировки. Вы забыли про маскировку. Я так хорошо умею наводить маскировку, что заработал для своего взвода похвальную грамоту от президента.

— Ладно, маскировка.

— Мы так хорошо наводили маскировку, что половину объектов, скрытых нами от противника, с тех пор так никто и не может найти!

— Ну и неправда.

— У нас праздник, так что естественно, что многое из сказанного сегодня правдой не является. Таковы правила приличия.

— Ты что, хочешь, чтобы я с собой в Балтимор взяла целую кучу неправды о тебе?

— Всю правду обо мне вы уже наверняка выведали, с вашими удивительными детективными способностями. А сейчас мы просто приятно проводим вечер.

— Я так и не знаю, умеешь ли ты рисовать.

— Это совершенно неважно.

— А тебя послушать, так это — фундамент всей твоей жизни. Ах, да, еще маскировка. Из тебя вышел поганый коммерческий художник, из тебя вышел поганый серьезный художник, и из тебя вышел поганый муж и отец. Твоя великая коллекция живописи оказалась у тебя случайно. Но ты все время с гордостью возвращаешься к одному и тому же: ты, черт возьми, умел рисовать.

— В самом деле, — сказал я. — Я никогда об этом не задумывался, но теперь, когда вы об этом заговорили, похоже, что так оно и есть.

— Так докажи.

— Да ну, невелика заслуга. Я же не Альбрехт Дюрер. Я умею рисовать лучше вас, лучше Шлезингера и кухарки, лучше Поллока и Терри Китчена. Мне от рождения был дан такой талант, но меня бесполезно даже сравнивать с великими рисовальщиками прошлого. Мной восхищалась сначала средняя, а потом старшая школа в поселке Сан-Игнасио. Живи я на десять тысяч лет раньше, мной, вероятнее всего, восхищались бы обитатели пещер Ласко, в нынешней Франции. Их запросы в отношении техники рисунка были, полагаю, того же порядка, что и у жителей Сан-Игнасио.