Точнее – чудом, которому еще предстояло найти разумное объяснение, военные годы не коснулись самой Анны.
Женщина, конечно же, была красива. Не возбуждала, не провоцировала мгновенного желания обладать ею. Наоборот, при внешней простоте, встретив боевого друга своего мужа открытой улыбкой, Анна всем своим видом сдерживала любые порывы постороннего мужика распушить перья. Даже самые объяснимые. Ведь понятно, что после нескольких месяцев в тюремной камере из молодого здорового мужчины рвался наружу кавалер.
На самом деле назвать ее красавицей, либо же более легкомысленно – красоткой, не повернулся бы язык ни у Павла, ни у любого другого уважающего себя мужчины. Она не ослепляла, даже не подходила под определение шикарной дамы. Хотя в ее манере держаться угадывался определенный шик – не здешний, провинциальный, именно городской. В хорошем смысле этого слова – мещанский. Но чаще всего полнота картины довершалась соответствующим гардеробом. Наличием которого жена бахмачского начальника милиции, как и следовало ожидать, похвастаться не могла.
Только дело все равно не в платьях, чулках, туфлях и шляпах.
Красота Анны была довоенной.
Это моментально бросалось в глаза. Затем охватывали, держали крепче и не отпускали ощущения того, что войны вокруг вроде как и не было, все тяжелое, страшное, голодное и кровавое осталось там, за окнами, стенами, порогом. От Анны исходил мир, женщина буквально излучала покой, создавая нужную атмосферу одним своим присутствием.
Вот почему всякий мужчина, уставший от войны, невольно тянулся ближе к этой женщине. Не хотелось иметь ее тело, вернее – хотелось не сразу. Да, желание мужчины, изголодавшегося по женскому теплу, женскому запаху, женской ласке, даже по терпеливому женскому любовному сопению вполне можно понять. Но тот, кто не раз видел смерть, а затем избегал ее тем невероятным образом, которым можно отсрочить конец жизни только на войне, намного больше желал просто побыть наедине с ней – женщиной из другого, мирного времени.
Соболь понимал теперь и Гонту, и еще больше – Борщевского. Особенно в минуты, когда Иван, пользуясь передышкой, доставал старательно завернутое в плотную бумагу фото жены из недр своего вещмешка. Даже с фотографии Анна своим видом, зафиксированным объективом фотографа взглядом излучала мир, напоминала о времени, когда вокруг не стреляли. И, что важнее всего, давала веру в медленное, но верное приближение конца войны.
Пережив первый короткий шок от внезапного возвращения в довоенное время, Соболь стянул с головы кубанку, артистично пристукнул каблуками своих прохорей:
– Павел. Или Павло, если так вам удобнее.
– Или Павлик, – проворчал у него за спиной Борщевский.
– Мне все равно, Анна… – Соболь не закончил фразу, подвешивая вопрос об отчестве.
– Просто Анна. У нас без церемоний.
– Да, Павло, в нашей большой семье никто не церемонится.
Если Иван Борщевский и собирался своим приходом испортить кому-то настроение, у него это пока плохо получалось. Хотя бы потому, что Анна, видимо, привыкшая к подобным выступлениям, даже внутренне готовая к ним, на выпады бывшего супруга не реагировала. И при этом особо не старалась – у женщины все получалось естественно.