— Ага. Он женат. Да они все женатые.
— Если женаты они все, зачем же ты спрашивал который?
Мальчишка-чистильщик укоризненно покачал головой.
— Ну вы даете, — сказал он.
— А ты, наверное, самый младший.
— Нет. У меня есть брат десяти лет, так он тоже женат и с тремя детьми. Ну естественно, я младший. А вы как думали?
— Так, может быть, быть женатыми вам на роду написано?
— Жениться никому на роду не написано. А я все равно беспутный. Oveja negra. Вы говорите по-испански?
— Да. Я говорю по-испански.
— Oveja negra. Это про меня.
— Черная овца.
— Так что уж я-то знаю, что это такое!
— Я тоже.
Мальчишка поднял взгляд. Протянув руку, вынул из ящика щетку.
— Без балды? — удивился он.
— Истинный крест.
— На мой взгляд, вы на беспутного не похожи.
— А как такие выглядят?
— Да уж не так, как вы.
Он обработал сапог щеткой, отложил ее, достал бархотку и встряхнул. Джон-Грейди сидит смотрит.
— А как насчет тебя? Что, если б тебе сказали, будь кем хочешь?
— Стал бы ковбоем.
— В самом деле?
Во взгляде, которым окинул его мальчишка, сквозило раздражение.
— Да вот еще! Хрен там! — сказал он. — Вы что, юмора не секете? Я был бы el rico[103], целыми днями валялся бы и плевал в потолок. Неужто не понятно?
— А если бы все-таки надо было что-то делать?
— Не знаю. Может быть, летчиком…
— Вона как!
— А то! Летал бы везде…
— А прилетел куда-нибудь, и что там делать?
— Лететь куда-нибудь еще.
Закончив полировать сапог, он достал склянку краски и тампоном принялся подкрашивать каблук и краешки ранта.
— Другой сапог, — сказал он.
Джон-Грейди поставил перед ним другую ногу и мальчишка подкрасил рант. Затем сунул тампон обратно в склянку, завинтил пробку и поставил склянку в ящик.
— С вами все, — объявил он.
Джон-Грейди вновь расправил закатанные штанины, встал, сунул руку в карман и, вынув монету, вручил ее мальчишке.
— Спасибочки.
Джон-Грейди осмотрел свои сапоги:
— Как теперь мои шансы?
— Ну, теперь она хоть на порог вас пустит. А где цветы?
— Цветы?
— А как же! В таких делах надо быть во всеоружии.
— Наверное, ты прав.
— Мне это вам даже и говорить бы не стоило.
— Почему нет?
— Потому что надо самому со своими проблемами разбираться.
Джон-Грейди улыбнулся.
— Ты откуда родом? — спросил он.
— Отсюда.
— А ведь врешь.
— Вообще-то, я вырос в Калифорнии.
— А здесь как очутился?
— А мне тут нравится.
— Да ну?
— Вот вам и «ну».
— Нравится чистить башмаки?
— А что, мне и это нравится.
— То есть нравится уличная жизнь.
— Ну вроде как. А в школу я не люблю ходить.
Поправив шляпу, Джон-Грейди окинул взглядом улицу. Потом снова поглядел на мальчишку.
— Сказать по правде, — задумчиво проговорил он, — мне самому это никогда особо-то не нравилось.
— Во: беспутные мы, — сказал мальчишка.
— Беспутные. Но ты, мне кажется, еще беспутнее меня.
— Думаю, вы правы. Если за каким-нибудь советом, обращайтесь. Буду рад направить по верному пути.
Джон-Грейди улыбнулся.
— О’кей, — сказал он. — Еще увидимся.
— Adiós, vaquero[104].
— Adiós, bolero[105].
Мальчишка улыбнулся и помахал ему рукой.
Высокое, в полный рост, зеркало отражало и ее, и стоявшую за ней criada, чьи плотно сжатые губы ощетинились множеством булавок. Через зеркало она смотрела на девушку, очень бледную и очень тоненькую, особенно в сорочке и с высокой прической. Перевела взгляд на Хосефину, стоявшую чуть поодаль, опираясь подбородком на кулак руки, которую другой рукой поддерживала под локоть.