– Не знаю… Мне нравится техника, скорость…

Дон Калоджеро вздохнул:

– Ты Маркони… Твой дед был человеком чести. Голову был готов сложить на этой земле, только бы не идти на компромисс с несправедливостью.

Винченцо все еще не понимал, к чему тот клонит.

– В следующем году я приму участие в «Тарге», если закончу обучение у Антонио. Регламент…

– Ты должен принять решение, Винченцо.

– Я принял решение.

– Я говорю о твоей свадьбе. – Дон Калоджеро сорвал виноградину, сунул в рот. – И о свадьбе моей дочери.

Винченцо так и застыл на месте. Дон Калоджеро не остановился. Сорвал больной лист, покачал головой:

– Виноградник в запустении, арендатор сущий осел. Но при надлежащем уходе это золотое дно… Здесь лучшие почвы.

Он обернулся. Винченцо все стоял между рядами шпалер.

– Ты слишком умен, Винченцо, чтобы пускать свою жизнь под откос. У меня нет сыновей. А тот, кто ведет семейное дело, освобождается от армии.

Только сейчас Винченцо понял, чего от него хочет дон Калоджеро. Тот, похоже, давно все продумал.

– Но вы должны пожениться, – продолжал патрон.

Отпираться было бессмысленно. Дон Калоджеро глядел ему прямо в глаза. Винченцо лихорадочно подбирал слова.

– Но… я не могу оставить Таню. Я нужен ей.

– Мужчина должен уметь принимать решения. Иногда это больно.

Винченцо ненавидел, когда его загоняют в угол. Он был готов отказаться и от Кармелы, и от виноградников, лишь бы дон Калоджеро так не напирал.

– Спасибо за предложение, – наконец сказал он. – Для меня это большая честь. Только я ведь не крестьянин, не земледелец… Быстрая езда – единственное, что по-настоящему доставляет мне удовольствие.

– Ты Маркони, – повторил Калоджеро.

И на этот раз Винченцо ясно расслышал то невысказанное, что стояло за этими словами: если ему дорога жизнь, он должен оставить Кармелу в покое.

– Откуда это в тебе? – продолжал Калоджеро. – Неужели всему виной эта история с твоей матерью?

Винченцо молчал.

– Лучшее, чем ты можешь почтить ее память, – это создать собственную семью. Она наверняка хотела иметь внуков.

Прохладный бриз шелестел виноградными листьями. Оставив Винченцо, дон Калоджеро направился к падре Эрнесто.

Розарии, разумеется, все было известно. Ее мать, мать Кармелы – все обо всем знали, было наивным со стороны Винченцо думать, что он сможет и дальше жить… как в Германии. Ловушка захлопнулась. Каждый раз, когда Винченцо пытался дозвониться до Кармелы с пристани, к телефону подходила ее мать. Винченцо клал трубку.

Когда урожай собрали и он уже бродил в бочках, дон Калоджеро покинул остров. Солнце скрывалось за потухшим вулканом уже в шесть, на Салину обрушились первые штормы. Небо стало серым. Стромболи и Панарея больше не просматривались на горизонте.

Таня училась у Розарии вязать, а Винченцо не находил себе места. Стены старого дома душили. В глаза домашним он старался не смотреть. Все знали – и никто не говорил о Кармеле.

За столом вели обычные разговоры, но явственно угадывался шелестящий шлейф старых обид и грехов – то была тень Кончетты. Похоже, Таня была здесь единственной, кого не затронул темный яд, по капле которого сицилийцы с детства получают вместе с каждой съеденной облаткой всепрощающего Господа. Потому что всепрощение подразумевает греховным каждое самостоятельно принятое решение.