– Ну еще бы! Я думаю… В чем же эта доброта-то?

– Вы исповедь моего отца читали?

– Как же! И, сознаюсь, Кудринский ваш мне всю эту историю рассказывал, да я не обратил тогда внимания, а тут мне этот документ попался в руки, я посмотрел на него, да и вижу вдруг строки, густо зачеркнутые, и зачеркнутые не теми чернилами, какими самое письмо было написано. Заинтересовался я; я, знаете, от природы любопытен, захотелось мне узнать, что там такое вычеркнули… Ну, пока вы увлечены были спором с этим добрейшим Козловским, я скорее письмецо-то в карман… А вы вознегодовали на меня, кажется… Кстати, вам это письмо Морлей отдал?

– Да, он.

– Ловкач… Не нашим чета лондонские-то охотники! Ух, какие там молодцы! Это он и наговорил, что вы совсем бедненькая после папашеньки остались? Он?

– Он! Ведь этот Морлей был банкиром покойного папы… Скажите, – вдруг залилась слезами Марья Егоровна, – неужели мой несчастный отец в самом деле был убит?

– Да…

– Но как же это? Ведь, кроме меня, никого с ним не было.

– Так уж! Не российские тут, барышня, молодцы-охотнички действовали. В этом и дело все. Наш народ простоват, исхищряться не будет, а вот эти заграничные мастера – тонкие охотники!

Кобылкин на минуту замолчал, потом, обернувшись к Марье Егоровне, сказал в упор:

– Ваш отец насмерть был ужален ядовитейшей из всех змей – коброй.

– Нет!… Нет… Я брежу… Но, если правда это… Бедный, бедный мой отец!

Снова волнение и ужас овладели молодой девушкой; слышны были ее глухие рыдания.

– Но, ради бога, зачем же все это сделано?! – восклицала она.

Кобылкин ответил не сразу; он посмотрел долгим, пристальным взглядом на Воробьеву, потом взглянул в окно и тогда лишь сказал:

– Вы имеете полное право получить ответ на такой вопрос. Погодите немного, мы приехали; вы подниметесь ко мне и пока отдохнете в моем кабинете, и приведете в порядок ваши чувства, успокоитесь, а там мы продолжим нашу беседу. Даже больше: я попрошу вас послушать, что будут говорить двое людей, которых я нарочно вытребовал сюда.

Карета остановилась. Мефодий Кириллович вышел из нее и помог выйти Воробьевой. Они поднялись по лестнице и вошли в зал.

Кобылкина ждал у входа Пискарь.

– Ну что? – торопливо спросил Мефодий Кириллович своего помощника.

Тот что-то зашептал ему на ухо.

– Как же это так? – вскричал Кобылкин. – Да разве это возможно?…

– Не наша тут вина, Мефодий Кириллович… Больно ловки…

– Но все-таки… Сколько трудов… Ай-ай-ай!

Он закачал головой и, указывая на Воробьеву, сказал:

– Проведи-ка барышню ко мне в кабинет! Марья Егоровна, очутившись одна, почувствовала, что силы опять покидают ее. Теперь она видела ясно, что тайна преступления уже раскрыта этим знаменитым стариком, и боялась, и в то же время была уверена в том, что он сейчас назовет ей имя любимого человека, на которого и укажет как на преступника.

Но опасения ее как будто и не оправдались.

Кобылкин вернулся очень скоро. Он уже успокоился от недавнего волнения, вызванного сообщением Пискаря, и улыбался по-прежнему довольной улыбкой.

– Теперь побеседуем, – сказал он, усевшись за письменный стол. – Прежде всего, скажу вам, что вы далеко не так бедны, как вы думаете. Вы и теперь страсть какая богачиха!