– Пружины все в исправности!

– То-то я и вижу.

Он стал надавливать руками на пружины, и взгляд его невзначай упал на то место, где сиденье соприкасалось с боковыми подушками.

„Там пустота“, – сообразил он, когда сунул в щель руку.

Вдруг дрожь пробежала по его телу: под пальцы попалось что-то мягкое и шелестящее. Он сделал движение и вытащил обрывок тонкой шелковой бумаги. Поднести его к свету и узнать, что это такое, было делом одного мгновения. Это был листок, который обыкновенно приклеивается к фотографиям для предохранения их от действия света. Сердце Мефодия Кирилловича радостно забилось; тайна казалась ему близкой к разоблачению.

Весь трепеща от нетерпения, Мефодий Кириллович расправил драгоценный лоскуток и даже вскрикнул от восторга – на обрывке сохранилась фамилия фотографа и даже адрес его: Москва…

– Изволили найти что-нибудь особенно важное? – спрашивали Кобылкина.

– Ничего такого, – постарался возможно небрежно ответить он, – клочок какой-то… Знаете, я по профессии с детства любопытен.

Говоря так, Мефодий Кириллович в то же время думал:

„Посмотрим, не найдем ли еще чего-нибудь“.

Он начал подробнейший осмотр купе, вскакивал на диваны и заглядывал в сетки, выстукивал стены, приказал поднять сиденья, подлез под них, потом осмотрел так же внимательно соседние купе, и чем дольше продолжался осмотр, тем все более озабоченное и в то же время торжествующее выражение принимало его лицо.

Он никому не сказал ни слова, но, уходя, приказал караулить и вагон и сарай…

„И как это раньше могло от меня ускользнуть? – размышлял он. – Теперь ясно, как попала змея в купе Воробьевых“.

Под сиденьями диванов, с обеих сторон он открыл небольшие отверстия, проделанные с внешней стороны, то есть из обоих купе, соседних с тем, где умер Воробьев. Кроме того, было еще одно отверстие, тоже внизу, довольно большое, замаскированное материей обивки.

Тайна раскрывалась все более и более…

Теперь Мефодий Кириллович старался заставить себя не думать более ни о змеях, ни о портрете – пока что нужно было разобраться в новых открытиях, – но напрасно: мозг был подогрет и работал сам, помимо воли Кобылкина.

„Ясно, ясно все теперь! – размышлял Мефодий Кириллович на пути к жилищу Ракиты. – Облава на Воробьева началась с Москвы. Оба купе, по ту и другую сторону купе старика с дочерью, были заняты охотниками. Ночью, когда все заснули, проделаны были отверстия. Змеи, а их непременно было две, по одной с каждой стороны, могли быть в кожаных мешках, так что для тех, кто держал их, они никакой опасности не представляли. Но зачем же две гадины? И это ясно. Ловкачам моим, – а нужно сознаться – ловкачи! – нужно было непременно и во что бы то ни стало уничтожить только одного старика, девушка же должна была остаться. Ее берегли. Она-то, по всей видимости, и была главной приманкой“.

Но тут Кобылкин вспомнил о том, что ему сообщили о Морлее и разорении Воробьева.

Теперь опять все, как будто, окуталось туманом.

Раз Воробьева ничего не получала после смерти разорившегося отца, стало быть, она для неведомых хищников ровно ничего не стоила.