– А что, если я не смогу выносить его, как положено? Посмотри на меня, я едва справляюсь.

– Сканирование показывает, что всё в полном порядке.

– Каждое утро я просыпаюсь с ужасным чувством и не могу перестать плакать. И это блаженный период беременности, о котором рассказывают все мамочки? Я ощущаю это как болезнь.

Я вытер слезу, покатившуюся по ее щеке.

– Подумай на минутку о миллионах и миллионах людей, с которыми никогда не случалось ничего ужасного… о тех, кого никогда не взрывали в автобусе, кого никогда не смывало цунами. Кто сказал, что мы не станем одной из таких везучих семей?

Мы не в первый раз вели этот разговор – и не в последний. Каждый раз, когда доходило до этого, Шарлотта согласно кивала, как будто верила в мои утешения. Хотя задним числом я осознал: мне следовало догадаться, что она просто пытается заткнуть меня. Ей казалось, что я не понимаю ее, и, полагаю, она была права. Я мог бы сделать и больше. Должен был.

Родители Шарлотты продолжили засыпать меня вопросами, на которые не было ответа. С каждой их репликой я все сильнее ощущал, что не был для нее хорошим мужем. Но меня злило то, что они притворялись, будто ее депрессия стала для них новостью. Во время последнего визита они видели, как плохо их дочери, однако не сочли это достаточно веской причиной, чтобы на время покинуть теплую солнечную Испанию. Они не желали брать на себя ни капли ответственности и взваливали все на меня.

Я вспомнил, что в последнее время, когда Шарлотте стало совсем плохо, моя тревога за нее переросла в страх. После долгих уговоров она пошла на когнитивно-поведенческую терапию[10], но спустя три сеанса заявила, что психотерапевт – скотина, и больше не пожелала посещать его. В конце концов, достигнув дна, она сдалась и согласилась на назначенные врачом антидепрессанты в малых дозах.

Именно тогда стало постепенно проявляться прежнее «я» Шарлотты – словно бабочка, просыпающаяся от зимнего сна. Она снова начала выходить из дома, улыбаться без титанических усилий и надолго скрывалась в спальне, болтая по телефону. Вскоре после Рождества высадила в ящик на окне луковицы весенних растений и стала выбирать обстановку для детской – а я следовал ее выбору. Еще Шарлотта проводила много времени на форумах – по ее словам, общалась там с другими женщинами, понимающими, что ей пришлось пережить. Она снова возвращалась в мир, от которого пряталась до того.

Шарлотта предложила, чтобы в первый наш отпуск за границей мы отправились уже втроем; мы вместе размышляли, кого из друзей пригласить в качестве крестных, гадали, будет ли у нас когда-нибудь свой дом наподобие того, который ей так понравился в Харпоуле. Только теперь я видел, что все это не имело для нее никакого значения; то была искусная маскировка. Она больше не хотела ничего. Не хотела нас.

Утром в день гибели Шарлотта сказала мне, что любит меня. Как она могла сказать это, а потом, всего несколько часов спустя, отбросить прочь?