Вроде и дождь кончился. Самое время идти.

– Кажется, заснула. – Галина Ивановна встала с лавки. – Ты еще побудь с ней, Нюра. А мне пора.

– Я не сплю. – Бабушка с усилием открыла глаза. – И куда ты, Галя, уходишь, знаю. Когда моя Ларушка уходила с подружками в партизаны, я тоже все знала и тоже не спала. Да не сказалась. Зачем, думаю, голубку мою расстраивать, силы перед дорогой у ней отнимать…

Опустив глаза, стояли женщины перед бабушкиной постелью. Они боялись, что бабушка не сумеет сохранить тайну, а она хранила эту тайну с самого первого дня.

Галина Ивановна наклонилась, и бабушка, словно благословляя, положила на ее голову свою худую руку:

– Иди с Богом, Галя! Увидишь там Ларушку – передай: будет возможность, отпросилась бы на часок с бабкой проститься. Бабка-де стала плоха.

– Будьте спокойны, бабушка! Я передам. Галина Ивановна ошиблась, думая, что дождь кончился. Небо было мокрое, черно-блестящее, как лужа. Редкие звезды то тускло блестели, то исчезали – как будто лопались, как лопаются в луже пузыри.

«Вчера тоже был дождь, и позавчера, – подумала Галина Ивановна. – Пожалуй, рожь ляжет. А впрочем, нам ее не жать».

И женщина пошла своей дорогой, не заметив прижавшуюся к забору фигурку.

Фигурка еще немного выждала и вышла из засады. Мокрые волосы на затылке у мальчика слиплись в косичку, с косички текло за шиворот – Саньке это было все равно. Держа в руке камень, он смерил глазом расстояние до окон старостиного дома и прицелился.

– Это тебе за бабушку, гад!

Сперва грохнуло, бухнуло, потом послышался острый режущий звон: на завалинку посыпались осколки разбитого стекла.

– Прямое попадание! – на слух определил Санька и, очень довольный, скрылся в темноте.

В дождливый вечер в деревне ложатся рано. На улице в Тимонове не было видно ни одного огонька. И раньше всех погасла коптилка в доме у Юриных.

Два года назад его окна вечерами светились подолгу: тимоновскую избу-читальню охотно посещала молодежь. Немцы закрыли эту избу-читальню, и дом был возвращен его прежнему владельцу, раскулаченному Юрину. Жена Юрина, Марфа, славилась своей жадностью: она укладывалась спать с курами, лишь бы не жечь фитилек.

У Юриных уже спали, когда в дверь раздался нетерпеливый стук. Хриплый голос что-то прокричал по-немецки, приказывая отворить.

В темноте с треском вспыхивали и гасли короткие синие огоньки. У хозяйки дрожали руки: она только с третьей спички зажгла фитилек.

В избе запахло дождем. Этот запах шел от мокрых волос и платьев двух девочек, которых патруль вытолкнул на середину избы.

Одна из них, худенькая, темноволосая, стояла на свету и, вскинув кудрявую голову, рассматривала стены. Вид у нее был независимый, словно она очутилась здесь не потому, что ее задержали, а потому, что ей самой было любопытно зайти. Другая, белоголовая, постарше и поосторожней, держалась в тени, но именно ее и узнала хозяйка.

– Антон! – позвала она спавшего за занавеской мужа. – Проснись, Антон, погляди, к нам привели печеневскую Райку! С какой-то подружкой…

Антон лишь храпел в ответ.

– Где же ты, Райка, пропадала? Говорили: в Германию тебя свезли.