Корабль стоял в неглубоком заливчике, потом владелец или наниматель его и он же устроитель парти — некто Ред — вывел свою посудину в более обширную лужу, поставил ее там, посередине этой лужи, все мы напились и накурились. Зачем мы это делали, никто не знал.

Хорошо ли я себя чувствовал? Вначале не очень. На мое счастье, во всей компании не оказалось человека, который мог бы ухаживать за Еленой. Два педераста — Марк и Пауль — старая супружеская пара, испытывали к ней скорее братские чувства. Она, все в тех же джинсиках и широкой лиловой блузе расхаживала среди нас, рассказывала какие-то похабные анекдоты, обносила всех по очереди каким-то лекарством типа эфира, зажимала нам сама ноздри и заставляла вдыхать. От одних ее пальцев, прижимающих мой нос, я уже находился в обморочном состоянии. Вообще она была веселая девка, «своя в доску», душа нашей немногочисленной компании, немножко сутуловато и смешно расхаживала среди нас моя красавица, а я был счастлив, что нет среди нас мужика, что никто за ней у меня на глазах не ухаживает, готов был расцеловать человека неопределенного пола — Реда, и никак не реагирующего ни на женщин ни на мужчин его приятеля, который оказался специалистом по вождям революционных движений. Елена вначале не очень-то со мною и разговаривала, в середине же действа, когда я стоял на носу и смотрел в воду, она подошла и сказала:

— Этот корабль напоминает мне, помнишь, тот джазовый корабль, на котором мы путешествовали по Москве-реке, и мы еще тогда с тобой напились и подрались, и потом утром вылазили из каюты в окно.

Это было ее первое напоминание о нашем прошлом.

Дальнейшее происходило как бы в дымке и тумане. Немудрено, я налегал на алкоголь, и все время нюхал с ее помощью, впрочем, она обносила всех этим лекарством. И в конце, момент, когда мы обнимались с ней, не знаю, сколько он продолжался, ускользнул от меня, я так теперь досадую и злюсь на себя, пьяного. Не выпил этот момент по капельке, не расчувствовал, помню только, что было нежно и очень тихо. Кажется, я сидел, а она стояла, и я гладил ее маленькую грудку под блузкой. Потом судьба в виде Жигулина развела нас по разным машинам, мы возвращались отдельно, помню свою страшную тоску по этому поводу.

Ну, конечно, я ей позвонил после этого, стараясь что-то нащупать утерянное. Надеясь на встречу с ней, специально купил какие-то туфли, мечтал о гвоздике в петлице моего белого костюма. Она была занята, а скорее всего, опомнилась от слабости, и я тоже, попереживав, подумал, что это лучше, что я не должен ни на что надеяться, иначе жизнь моя, Эдички, опять станет адом, а так она — полуад.

Через некоторое время она позвонила, впрочем, я уже не помню, может, я позвонил, и такая ли была хронологическая последовательность наших встреч, в каком порядке я их перечисляю, или другая. Кажется, я позвонил, и оказалось, что она больна, лежит в мастерской одна, Жигулин был в это время в Монреале, и хочет есть. Я купил ей каких-то продуктов, не помню чего, взял книги, которые она не очень-то и просила, просто вид этих книг вызывал воспоминания, а я не хотел воспоминаний, потому я отнес ей книги, я пришел — дверь была открыта.