Совершенно очаровательна сцена Раневской и Пети, их ссора, примирение, их связи тонко раскрыты с необычайным лиризмом и человечностью, их танец – все это становится на место. А эти опорные куски выявления его убеждений нельзя сразу подвергать категорическому выявлению. Это будет не совсем по-чеховски. Если Антон Павлович какие-то вещи наметил, то эти два персонажа – Петю и Аню, – то в каком-то инструменте симфонии мы должны услышать тему будущего. И в этом отношении я хочу сказать об Ане (Чуб).

Я понимаю, что ей задано постановщиком, что постановщик уходил от бесплодного, идиллического раскрытия характера, все это понятно. Но она в этих вещах где-то перебирает. Когда она уговаривает мать и говорит: «Не плачь, мама», – совершенно потрясающий кусок, и в этом звучит тремоло, почти злость, ее уносит Петя Трофимов на руках, а она почти зло говорит: «Мама милая, и папа милый, и колокольчики…» Если проследить с самого начала до конца, то девочка злая. Я понимаю, что она уходит от банального, тривиального прочтения образа, но ей не веришь. Она сегодня работала в одной локальной краске, она так однопланово сыграла всю свою линию на внутренней ощеренности, что ей не веришь, это не вызывает доверия. По-моему, нужно какую-то работу проводить, чтобы выявить режиссерский замысел, чтобы энергия этого характера, воля этого характера не шли в ущерб внутреннему чувствованию. Она не обаятельна.

Высоцкий – Лопахин. Он играл значительно интереснее на прошлом прогоне. Сегодня, при всем его даровании, при всем его умении, он более узнаваем как актер, нежели в прошлый раз. В прошлый раз было потрясение: это Высоцкий – и не Высоцкий. Это была внутренняя углубленность, она решается от реплики Пети: «У тебя тонкие пальцы артиста». Это человек чрезвычайно неустроенный в этой жизни, человек добрый от природы, человек умный, человек, одиноко живущий, – возьмите его невозможность объясниться с Варей. Но дело в том, что сегодня вдруг я слышу какие-то очень знакомые пристрои актера, его интонационный строй, его темпераментное, очень острое раскрытие, в то время как раньше все шло к этой кульминанте: «Здесь мой дед и отец были рабами», – это разрастание лопахинское, и потом идет пристрой к Раневской: «Что же вы, моя милая? Я ведь вам советовал». И когда второй план ушел в каких-то драматических местах, тогда это было значительно тоньше, взволнованнее, билось настоящее, доподлинное человеческое чувство в спектакле и в Лопахине, было сродни Раневской, потому что он действительно ей сродни и поэтому так восхищен. А сегодня эта сложность, тонкость и богатство – все это, к сожалению, ушло…

Я думаю, что сегодня возникли какие-то решения, обворожительные по рисунку, которые были очень важными, точными, единственно верно найденными: вот сцена Раневской и Пети Трофимова, – не может быть другого. Какой-то очень точно найденный мизансценический строй спектакля вдруг нарушился огрубленными моментами исполнения. Это можно понять – почему это произошло, но в таком спектакле нужно беречь все тонкости, какие есть.