И, едва они добрались до Владимирской дороги, как он принял неожиданное решение.

– Стой! – крикнул он извозчику. – Поворачивай, голубчик, в Москву!

На лице резво обернувшегося возницы сверкнула радостная улыбка. «Ай, барин, хорошо придумал! – воскликнул он. – Уж довезу, так довезу – домчу живым манером! Эгей!» И, развернув лошадей, с веселыми прибаутками заработал хлыстом. Экипаж покатил по дороге так быстро, словно и впрямь убегал от наступавшей по пятам холеры.

Оторвавшись от офицерского эскорта за несколько верст до Москвы, Вилимка праздновал победу.

– Барыня, а что, каков я выдумщик?! Ведь выиграли мы ящик шампанского на вашу свадьбу с графом! – торжествующе кричал он с козел Татьяне.

Та заливисто смеялась в ответ. Какой девушке, будь она одета в парижское платье или в деревенский русский сарафан, не ласкает слух, не веселит сердце слово «свадьба», если замуж она собирается за любимого?

– Вильям – джени! Джени! – восхищенно шептала окончательно влюбленная в шуваловского Фигаро Бетти.

Свернув на Владимирскую дорогу, рыжий возница продолжал вовсю шутить и балагурить, развлекая своих спутниц. Однако, проехав несколько верст, он поутих. Ему показалось странным то, что творилось на дороге. Наступала осень, многие москвичи должны бы уже возвращаться с дач и из поместий, но в сторону первопрестольной не замечалось никакого движения. Напротив, в сторону Владимира тянулась бесконечная вереница дормезов, повозок, кибиток, как будто туда хлынул поток дачников. Казалось, май и сентябрь поменялись местами. Временами нашим путешественникам приходилось ехать шагом, настолько их теснили ехавшие рядом экипажи самого диковинного и разнообразного вида. «Что за чертовщина?! – недоумевал Вилим. – Не война же началась, в самом деле?» Он хорошо помнил, как в сентябре двенадцатого года Москва почти опустела. Рассказывали, что именно на Владимирской дороге тогда скопилось множество повозок, потому что во Владимир вывозили целые обозы церковной утвари.

На всякий случай Сапрыкин решил расспросить одного извозчика, открытая ободранная коляска которого ползла рядом. В ней располагался единственный пассажир, по всей видимости, сильно подкутивший. Он то и дело валился боком на сиденье, хотя экипаж еле двигался и тряски особой не было. С трудом поднимаясь, пассажир в сердцах ругал возницу: «Каналья! Коновал! Клоп презренный! Всего меня измутузил! Всю душу вытряс!»

– Послушай, дяденька, – обратился Вилим к извозчику, так нещадно порицаемому за свое искусство. Извозчик был угрюмый мужик лет пятидесяти, обладатель всклокоченной пегой бороды и надвинутой на брови барашковой шапки. – А чего это нынче все пустились во Владимир? И где дачники? Отчего не возвращаются в Москву?

– Ты что, из лесу вышел? Не знаешь ничего? – нехотя проскрипел «дяденька».

– Да все едино, что из лесу! Просвети, сделай милость? – взмолился Вилим. – Который день в дороге, газет не видал, с людьми не говорил!

– Да будет Лазаря-то петь… – нелюбезно ответил извозчик. – Про холеру, небось, слыхал?

Вилим утвердительно кивнул.