Солнечные лучи, пробравшиеся в гостиную через распахнутое окно, согрели обгорелый кожаный переплёт старинной Библии, и, когда я прикасаюсь к ней, мне кажется, будто книга всё ещё хранит тепло бабулиных рук.

Медная застёжка покрылась зеленоватой патиной, открыть её мешает небольшой залом. Нижний угол книги выгорел и почернел, будто Библию пытались сжечь. Сначала я откладываю книгу в сторону, но, подумав пару секунд, достаю из резной деревянной шкатулки небольшое шильце и аккуратно снимаю неподатливый крючок.

Библия датирована 1887 годом, страницы ломкие, переворачивать их приходится очень аккуратно. Для этой цели применяются специальные щипчики, но слабость мешает мне подняться в кабинет.

Внезапно страницы переворачиваются целым пластом и я вижу в книге зияющее прямоугольное отверстие. Оно заполнено конвертами. Некоторые из них лаконично подписаны: «Маргарет Шеннон Вордсворт», но совершенно непонятно, адресат это или отправитель. Мне неизвестен никто с таким именем, и любопытство заставляет меня вскрыть пухлый запечатанный конверт, несомненно, являющийся очередной замочной скважиной.

Перед уборкой я открыла настежь все окна, и теперь внезапно ворвавшийся в комнату порыв сквозняка беспардонно вырывает у меня из рук старое письмо, написанное на обычных листках из школьной тетради. Ветер расшвыривает их вокруг меня, заставляя подняться на ноги и закрыть дверь, ведущую в холл.

Вернувшись в гостиную, я медлю, прежде чем поднять разрозненные листки, и когда всё-таки читаю письмо, думаю о том, что не стоило потакать глупой сентиментальности. Эти коробки должны были сгореть дотла в пламени утилизационной печи, что и произошло бы, не вмешайся я в ход событий.

«…Не проходит и дня, чтобы мысли о жестокой расплате, которую я заслужила, не радовали меня своей справедливостью. Разуверившись во всём, что мне внушали с самого детства, теперь у меня лишь одна религия – возмездие. Оно настигает каждого, кто переступает черту; каждого, кто вершит чужие судьбы в угоду своим страстям.

Моя виновность не вызывает сомнений, не ропща, я всю жизнь несу её бремя. Потеряв всё, что было мне дорого, я не получила взамен ничего, кроме вечного покаяния.

Много лет назад я любила Ричарда Фергюсона, любила так сильно, что эта страсть сделала меня убийцей, таким же отвратительным, как тот, которого я видела в Сиднее перед самой войной. Лицо висельника, иссушённое ненавистью, было омерзительным, тошнотворно отталкивающим, но в тот момент я думала лишь о том, что о его преступлении стало известно, а о моём – нет. Теперь я понимаю, что единственная разница между нами – это то, что казнь настигла его быстро, а вот моя растянулась на годы.

Годы одиночества и потерь, длинная жизнь, когда я сама для себя стала и тюрьмой, и палачом.

Судьба справедливо наказала меня, отняв у меня то, за что я боролась с такой страстью, с такой уверенностью в своём праве забрать причитающееся мне. Ричард погиб весной одна тысяча девятьсот пятнадцатого, в битве при Ипре, погиб ещё более страшной смертью, чем Вирджиния Вордсворт, его первая несбывшаяся любовь.