На шее с левой стороны отчётливо виднеется глубокий, не до конца ещё заживший шрам, сальные пряди волос обрамляют похудевшее лицо, на котором проступили морщины. Бескровные губы и царапины на лбу придают мне сходство с жертвой автомобильной катастрофы. С жертвой. Эта мысль царапнула меня не хуже стеклянного осколка в подвале заброшенного поместья.

Завтра Джозеф и Виктория возвращаются в Берлингтон, а я всё ещё не готова к их приезду. Длительное ожидание вымотало меня. Если я сломаюсь, то они одержат надо мной победу, даже не прикладывая к этому никаких усилий.

Эта мысль кажется мне чудовищной, намного чудовищнее той, что созрела в моей голове, вытеснив всё, что я знала о законе, милосердии и нормах морали.

Представив их брезгливые торжествующие взгляды, я издаю хриплый смешок, от которого меня, как ни странно, больше не передёргивает. Другой человек, вышедший за эти дни из тени моей личности, больше не кажется мне чужаком, я сроднилась с ним, и, узнав получше, ощутила близость и даже небольшую симпатию. Этот человек верен мне, честен со мной.

Если меня будут судить, то я не собираюсь рассказывать слезливые байки о раздвоении личности, состоянии аффекта и временном помрачении рассудка. Бабуля Фергюсон часто повторяла, что надо быть готовым нести ответственность за последствия своего выбора.

Начинаю я с того, что последовательно прохожу с больши́м пластиковым мешком по всему дому. Гостиная, холл, кухня, кабинет и спальня. Даже на лестнице я нахожу использованные бинты, грязные пластыри, пустые консервные банки и упаковки от таблеток.

Каждое движение даётся мне с трудом, но к утру от следов хаоса, господствующего здесь в течение месяца, остаются только запечатанные синим скотчем коробки, составленные у дальней стены гостиной.

Борясь с сильным желанием принять горячий душ и уснуть, я всё же собираюсь окончательно привести дом в порядок, разобрав старые вещи и решив их дальнейшую судьбу. Джозеф и Виктория прилетают сегодня вечером, и у меня уже не будет времени заняться этим.

Открыв окна и позволив ветру вторгнуться в моё жилище, я, судорожно зевая, вскрываю кухонным ножом упаковку первой коробки. Коробка лёгкая, весит не больше пары килограммов. На ней чёрным маркером указана дата «1995 год». Год смерти родителей.

Несколько альбомов с фотографиями, файл из мутного полиэтилена с их школьными аттестатами и дипломом колледжа, который закончила моя мать по специальности «Визаж и парикмахерское искусство». На дне перекатывается хрустальный снежный шар и клубок шерсти невнятного цвета, изъеденный молью.

Без тени сожаления я перекладываю содержимое коробки в пластиковый мешок с остальным мусором. Туда же я отправляю саму коробку, предварительно разрезав её на несколько частей.

Вторая коробка намного тяжелее первой, при транспортировке у неё помялись углы, и один из них неряшливо заклеен скотчем. Никаких надписей на ней нет, кроме стёртого до нечитаемости штампа с номером ячейки в хранилище.

Я вскрываю коробку с зябким чувством, будто вторгаюсь в чужое прошлое. Тихонько смеюсь сама над собой, когда опускаю голову в её разверстое нутро и пытаюсь ощутить аромат яблочной пастилы, которой у бабули Фергюсон были забиты все кухонные шкафы. Аромат этот настолько сильно въелся в её дом, что даже в клинике витал над бабулиной койкой, забивая мерзкий больничный запах.