Мы понимали, всякие уступки, излишки – дело подсудное: не дай Бог, что случится… Мы обо всем докладывали личному врачу, о каждой таблетке, выданной накануне вечером или среди ночи, и он заносил все в историю болезни. Мы, «прикрепленные», заводили разговор об излишках таблеток и с Рябенко, и с Чазовым. Оба отвечали:

– Это не наше дело.

Для главного медика Кремля Чазова – «не наше дело», а для охраны – «наше? Снять с себя личную ответственность целиком Евгению Ивановичу не удалось.

После Родионова личным врачом стал молодой, очень принципиальный Михаил Косарев. Он поблажек Генеральному не давал и нас решительно предупредил:

– Что случится, вы будете отвечать.

Брежнев перед сном вызывал Косарева и требовал снотворных.

– Полежите, уснете, – отвечал доктор.

Через несколько минут вызывал снова. Михаил Титович оставался непреклонен:

– Нельзя. Нельзя, Леонид Ильич. Это опасно для здоровья.

Брежнев начинал ругаться в самой жесткой форме, грубил:

– Выгоню! Не нужен ты мне! Ты должен мне помогать, а не… Звони Чазову.

Доктор звонил Чазову, своему непосредственному начальнику. Евгений Иванович просил выдать дополнительные таблетки. Удивительно, но факт – Косарев оставался непоколебим:

– Нет. Не дам. Не имею права. Я уже выдал то, что полагается. Приезжайте и сами решайте.

И Чазов покорно приезжал. И также покорно выписывал дополнительные таблетки.

Боялся за кресло? Почему же Косарев не боялся? Для него клятва Гиппократа, честь врача, а проще и конкретнее говоря, здоровье и безопасность пациента были дороже должностей и званий.

Брежневу Чазов докладывал о состоянии здоровья всех членов Политбюро. Андропову он тоже докладывал обо всех, плюс и о состоянии здоровья Генерального. Но этого очень мало – просто информировать. Тут больше видна забота страхующегося чиновника о себе, чем врача – о пациенте.

Мы ведь, собственно говоря, занимались с Евгением Ивановичем Чазовым одним делом, потому что здоровье тоже входит в комплекс безопасности. Физическая охрана – первый фронт, охрана здоровья – второй фронт. Я не могу себе представить: кто-то целится из укрытия в Генерального секретаря, я знаю об этом, вижу и – молчу из боязни потерять должность.

Что должен был сделать Евгений Иванович? Прийти и сказать Генеральному секретарю, как есть: «Вы себя губите. Я это вижу как врач. И как врач ничем не могу помочь вам, потому что вы не хотите меня слушать, вышли из-под моего контроля. Я не могу быть соучастником… Прошу вас об отставке».

Одни лекарства сменялись другими, вместо ноксирона появились следа, ативан и прочие. Мне и моим коллегам приходилось вновь и вновь изучать внешний вид таблеток, дозы, чтобы не перепутать, выдавать по предписанию. Мы, далеко не врачи, занимались делом хлопотным и рискованным. Брежнев, к сожалению, считал себя достаточно здоровым, с врачами дела не хотел иметь и доверял только нам, охране.

При честном Косареве запас резервных таблеток не уменьшился, стал даже больше. Брежнев подходил к соратникам, членам Политбюро: Ты как спишь? Снотворными пользуешься? Какими? Помогает? Дай попробовать». Никто ему не только не отказывал – старались услужить. Передавали лекарства из рук в руки. Не было среди них товарищей, все – политики в чистом виде с характерами подхалимов. Услуживая шефу, они губили его. Правда, за лекарствами они вынуждены были обращаться к своим врачам, и те докладывали личному врачу Брежнева. Дела это в принципе не меняло.