Грозный внешне, по характеру Марс оказался добрый.

Первый раз я столкнулась с ним взглядом, когда поезд тронулся, и тетя Катя, Иван Никифорович и Шурка исчезли из виду. Тогда я, отлипнув от окна, вернулась на свое место, и пес повернул голову и на меня посмотрел. Глаза у него были внимательные, как у Томика, только светлее. Желтее. Я сглотнула комок и сказала первое, что пришло на ум:

— Товарищ конвойный, разрешите дать вашей собаке пирожок.

Конвойный нахмурился.

— Не положено, — сказал он.

Тогда я передвинулась на полке к окну со своей стороны, пыльному, в старых потеках, и стала смотреть в окно. Поезд набирал ход. Мимо мелькали деревенские улицы, одноэтажные дома за голубыми, серыми, зелеными заборами, сады, лесополосы, желто-черные убранные поля, скирды соломы… И везде надо всем этим было небо — ясное, голубое равнинное небо без единого облачка. Вот где был простор, так простор.

Окно напротив, в проходе около бойлера, было на треть опущено. Оттуда в наш отсек тянуло запахами еще теплой осенней степи и разгоравшегося угля.

— У тебя взаправду, что ль, пирожки? — спросил светловолосый, чересчур обросший мальчишка.

— Сиди спокойно, — остановил меня солдат, потому что я сразу взялась за полку, чтобы открыть рундук. — Принесут ужин, тогда и достанешь.

Тощий, над моей головой, спросил у него:

— А скоро принесут?

— Скоро, — сказал солдат, но не уточнил когда.

Третий, крепкий, сидел рядом с лохматым молча. Я тогда еще не знала, что он разговаривает не со всеми.

Чтобы скоротать время, я достала одну из открыток Ивана Никифоровича и химический карандаш. Послюнила и написала: «Здравствуйте, Иван Никифорович, тетя Катя, дядя Костя и Шура. У меня все хорошо. Никто нас не беспокоит. Я еду на нижней полке. Скоро будет ужин…».

Свободное место для письма почти сразу закончилось. Я приписала внизу совсем мелко: «Привет нашему отряду, Натке и Тимке», достала из кармана блокнот, хотя помнила адрес наизусть, и аккуратно его переписала в строчку «Кому». Открытка была с маркой, оставалось только опустить в почтовый ящик.

Не успела я дописать последнее слово, как колеса заскрежетали, вагон задергался, потому что поезд начал сбавлять ход, перед глазами проплыл деревенский перрон, а на нем, как по заказу — синий почтовый ящик. Я соскочила с полки и в два шажка оказалась возле открытой двери соседнего купе, где наша сопровождающая вынимала в тот момент из газетных свертков вареные яйца, соль, помидоры и бутерброды с колбасой. Капитан сидел напротив нее через столик и распечатывал поллитровую бутылку водки.

— Товарищ капитан! — бойко обратилась я к нему по-военному, не успела наша сопровождающая раскрыть рот. — Разрешите опустить открытку в ящик!

— Климов! — крикнул капитан.

Из соседнего купе появился конвойный в погонах сержанта.

— Возьми у товарища воспитанницы открытку. Сбегай опусти.

Я чуть было не попросилась сбегать вместе с ним. Я еще никогда никому не писала — ни писем, ни открыток, — и мне ужасно хотелось подбежать к ящику, поднять его синий, нагревшийся на сентябрьском солнце козырек и услышать, как твердая открытка бумкается о пустое железное дно. Но вовремя прикусила язык. Отдала открытку сержанту, крикнула: «Спасибо, товарищ капитан!», — и метнулась назад к своему окну смотреть, как это сделает сержант Климов. Тот прошел по перрону спокойным шагом и бросил открытку в ящик быстро и буднично, будто не было в этом действе ничего счастливо-волшебного, будто оно не означало, что я на свете не одна, что на другом конце невидимой почтовой линии есть люди, которые ждут вестей от