Когда Женька ушел, Борька попросил и ему записать адресочки.

— А че, — сказал он. — Если у вас там пирогами кормят, может, перестану бегать. Может, учиться начну. Как думаешь, еще успею выучиться?

Борька был на год младше и сидел в пятом классе. Учителя его к доске не вызывали, заданий не проверяли. На уроках он только пялился в окно. Скучно было до одури, вот же он и дурел. И сбегал.

— Конечно, успеешь, — сказала я. — Времени еще полно.

— У меня память плохая, — сказал он. — Ниче не запоминаю.

— У меня в Харькове тоже была плохая, — сказала я. — А у нас стала нормальная.

— Может, и у меня станет...

Мы постояли у окна, стараясь хоть краем глаза увидеть спецмашину, увозившую Женьку.

— Бориска — дохлая крыска. А ты… у-у… Вот же гадюка лысая! — с ненавистью раздалось за спиной.

Я оглянулась. В коридорчике стоял домашний беглец.

— Ща как врежу, — отреагировал Борька.

Домашний попятился. Кулак у Борьки был твердый, а бил Борька без жалости.

Мы все-таки углядели бок милицейской машины, когда она выезжала со двора, и помахали Женьке, хотя он наверняка сидел к нам спиной.

Я спрашивала Женьку про штрафной изолятор. «Карцер обыкновенный», — пожал он плечами. Я никогда не сидела в карцере. В Череповце была слишком маленькой, в Харькове как-то обошлось, а в Марьинке изолятор у нас был только медицинский. Потому в воображении нарисовался страшный застенок, как в книжке «Повесть о сыне». Нет, я не сравнивала с фашистами Женькиных воспитателей. Воспитатели могли быть хорошими, могли быть плохими, но они все были наши, а фашисты были из другого мира. Так что мне просто вспомнилась книжная иллюстрация, и я искренне пожелала, чтобы Женька поскорее снова сбежал и добрался до Ивана Никифоровича.

Первому мальчику я адресочков не записала. Ему было десять лет. В отличие от Борьки и Женьки он был вполне упитанный. Его звали Вениамин, и он не разговаривал со взрослыми. Вообще. Никогда. Для них он был немой. Что бы с ним ни делали — уговаривали, стыдили, трясли, били по щекам, оставляли без еды или сажали в холодный подвал, — ему все было пофиг, он смотрел в пол темными злыми глазами и молчал. Молчал с восьми лет. С того самого момента, когда кто-то в интернате под Сонковым проговорился, что у него живы бабка с дедом, а может, даже мать. Мы не успели спросить, каким образом, но он сказал, что узнал, откуда его привезли, и с тех пор сбегал, а со взрослыми не разговаривал, потому что не о чем ему было с ними говорить. Сначала, когда мы только-только познакомились, мы это не сразу поняли. А я потом спросила ехидно: если совсем-совсем не разговаривает, как же он у доски отвечает. Вениамин ответил: «Никак». Мы продолжали жевать тети Катины пирожки, запивать кипятком. У меня это в голове не укладывалось. «Как же учиться?» — сказала я. Он только пожал плечами.

Наша сопровождающая ехала в купе за стенкой, напротив бойлера, вдвоем с капитаном, который пообещал помочь мне опускать открытки в почтовый ящик. Они гоняли чаи под водку, закусывали бутербродами с вареной колбасой, ужинали макаронами, которые принес в судках сержант Климов. Мы тоже ели те же макароны, и зэки — тоже, хотя зэками мы вообще-то не интересовались. Мы, наверное, их немного боялись, несмотря на стальную дверь, и потому делали вид, будто не замечаем соседства, хотя громкие голоса и грубый хохот было очень даже слышно. Успокаивало, что у нас есть служебный пес Марс. Почти все время он сидел в проходе возле этой двери, с той стороны его было видно, а ни один человек в своем уме не стал бы пытаться прорваться.