Натке досталась книжка из той же серии. Про синеглазую девочку, тоже красивую, тоже из Ленинграда, с удивительным именем Юта. Юта сначала была партизанской связной, потом стала разведчицей, как и Лара. В рваных штанах и шапке, одетая, будто мальчик, она ходила по деревням, чтобы выяснить, где у немцев находится штаб, сколько солдат его охраняют, сколько в деревне есть пулеметных точек. А вернувшись в отряд, чтобы подбодрить усталых людей, пела им советские песни и рассказывала о Ленинграде. В день, когда наши прорвали блокаду, Юту все поздравляли, а она повязала галстук, и синие ее глаза сияли от счастья. Юта погибла в бою, пала смертью храбрых.

Иногда мы с Наткой менялись книжками и читали их в сотый раз возле дырки: она — мою, я — ее. А потом разговаривали о Юте и Ларе, пытались представить себя на их месте, в бою и в гестапо. Мы, конечно, не знали, стали бы героями или нет, но в одно обе верили твердо: мы тоже предпочли бы погибнуть, предпочли даже, чтобы нас растерзали гестаповские палачи, но ни за что, ни за какие блага на свете не предали бы своих.

В начале июля кинопередвижка привезла «Ихтиандра».

Тимка барабанил по тазу и орал «Там бы, там бы, там бы!..». Дядя Костя его прогнал струей из шланга.

В хронике перед «Ихтиандром» показали Хрущева с Фиделем — они обнимались. На пении мы разучивали песню «Куба — любовь моя» и любили и Кубу, и Фиделя. «Родина или смерть! Это героев клятва», — и, ясное дело, мы им завидовали. Кроме «Там бы, там бы» и «Кубы» пели: «Друга прикроет друг, друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг», — искренне. Нам казалось, что не бывает иначе.

Гремело радио, Тимка гремел тазами, потом началась та самая жара, из-за которой раньше срока созрели яблоки, и в полях горела пшеница. Потом я попала в больницу...

* * *

Я ждала тетю Катю возле открытого окна в коридоре, подскакивая на месте от нетерпения. В коридоре, а не в палате — потому что оттуда было видно часть дороги, по которой они приезжали, и ворота.

Времени шел девятый час. Ужин был съеден, последние порошки и кислая, круглая поливитаминина — проглочены. Дежурная санитарка выставила к дверям тяжелые полные баки. В кружевах виноградной кровли на заднем дворе, под жестяным кружком зажглась голая электрическая лампочка, а на тротуаре возле больничных ворот — фонарь. Больше из моего окна видно ничего не было, кроме нескольких окон, светившихся в ближних домах. Изредка гавкали дворовые собаки. Я слушала их и думала про Томика.

— Скоро, скоро твои приедут, — сказала, проходя мимо меня по коридору, медсестра. — Извелась вся.

— Изведешься тут, — охотно согласилась я, радуясь слову «твои».

— Потерпи, немного осталось, — сказала медсестра.

Она сказала это и пошла, а мне стало еще легче и еще веселей на душе, чем было раньше. Через секунд, может быть, пять, и я услышала стук мотора, потом увидела на улице свет фар, и перед въездом остановилась наша пыльная полуторка. Запахло бензином, хлопнула водительская дверца. Шурка, которого с моего места было хорошо видно при свете фонаря, выпрыгнул на дорогу и пошел помогать матери выбраться из кабины. Я тоже помогала бы, и открывала бы заедавшую дверцу, и подставляла бы руку или плечо, если бы не больничный распорядок, который запрещал нам выходить после ужина. Потому только помахала им в окно от полноты чувств (хотя знала, что они меня не видят) и понеслась их встречать к задней двери. Шурка нес сумку со сменой белья и гостинцами. Лицо у него было грязное, но он все равно, как всегда, улыбался. А тетя Катя шла медленно, тяжело и против света была похожа на низенького медведя в светлом платке. Я подумала, что, наверное, она совсем уже устает, и мне стало ее жалко. Так жалко, что даже немного больно, и потому, едва она переступила через больничный порог, я с ходу ткнулась ей носом в мягкую, широкую подмышку.