На третий день гости уехали, а я еще даже не знала, что это были два лучших вечера в моей тогдашней жизни.
В пятом классе мы от Ивана Никифоровича впервые услышали слова: «состав контингента», «ядерный паритет» и «красный телефон». Хотя не только о политике он говорил. Благодаря ему мы стали обожать Пеле — талантливого самородка, «простого бразильского парня», сравниться с которым могли разве что Мамыкин или Понедельник. Сначала, правда, мы никого из них не обожали, а только слушали о них, разинув рты. Но, когда Иван Никифорович принес в столовку большой радиоприемник и мы стали слушать трансляции главных матчей, вот тогда мы его поняли, хотя самый главный чемпионат и для Пеле, и для других наших любимцев, для Численко и Яшина, оказался неудачным. Комментировал матчи чаще Синявский: «Удар! Еще удар!», «Копейкин-то Копейкин, а удар рублевый». «Удар рублевый» до сих пор иногда говорю себе по разным поводам — до того эта фраза въелась в память.
Нередко, чтобы подтвердить свою мысль, Иван Никифорович зачитывал нам вслух статью или отрывок из «Правды» или «Известий». В те времена в газетах громили американский империализм, но хвалили Кеннеди, которого называли Джеком. Джек боролся за равноправие негров, а также сдерживал акул империализма, пытавшихся установить мировое господство. Из-за них все ждали настоящей, не холодной, войны, что чувствовалось и по статьям, и по разговорам старших. Наслушавшись, мы подсчитывали на переменах, за сколько минут долетят баллистические ракеты от натовских авиабаз до Москвы и за сколько — до нас. Впрочем, не только на переменах. Наша всегда немного лохматая учительница географии водила пальцем по карте, рисуя, докуда долетит «Поларис», если пустить его, например, с американской лодки откуда-нибудь от Шпицбергена. В тот год мы выучили, где находится Шпицберген. Пожалуй, лишь Иван Никифорович не пугал нас американцами и постоянно напоминал, что без американцев мы не выиграли бы войны, а если бы и выиграли, цена оказалась бы еще тяжелее. С ним никто не спорил, хотя те американцы при Рузвельте были одно дело, и совсем другое — акулы, которых Кукрыниксы рисовали с дубинкой и бомбой. Но время шло, первая учебная четверть закончилась, началась вторая, за ней — третья, а бомбить нас так никто не начал — ни с воздуха, ни от Шпицбергена.
«Американцам многое можно простить за второй фронт, — говорил Иван Никифорович. — Да, жалко, что этот прекрасный, храбрый народ страдает от своих империалистов и над ним постоянно висит угроза новых войн, больших и малых. Эти войны уносят жизни их прекрасных людей. Мы им поможем. Вот справимся с послевоенной разрухой и поможем. Так же, как они помогли нам в борьбе с фашизмом. А мы справимся, вот посмотрите. Скоро и окончательно. Нам не надо марципанов. Нам только надо, чтобы у каждого ребенка были отец и мать, и крыша надо головой. Никита Сергеевич сказал на Съезде, что к восьмидесятому году мы будем жить при коммунизме… Насчет «мы» не уверен (той весной ему было сорок два года), а вы-то уж точно будете. Может, Никита Сергеевич и ошибся в датах, но по существу это ничего не меняет. У вас у каждого будет свое жилье. И профессия. И работа. И хорошая жизнь. И никакой ядерной войны не начнется, потому что мы этого не допустим.