Конверт я вложила в книжку, книжку обернула газетой и убрала в тети Катину полотняную сумку.

* * *

Конверт появился среди моих сокровищ по особому случаю.

Весь пятый класс нас водили по пятницам в актовый зал на общие политинформации. В четвертом они были краткие — десятиминутки в начале урока; мы их терпеть не могли. А общие проводил директор, учитель физики Иван Никифорович, бывший военный летчик-истребитель, демобилизованный по ранению в июле сорок четвертого года. Вести их он был, наверное, обязан, но вел не по обязанности. Он искренне хотел объяснить, в каком мы живем новом, гуманном мире и какую жизнь они для нас строят, — чтобы, когда придет время, мы встали бы на их место и продолжали их дело. О войне он, несмотря на наши уговоры, рассказывал редко, потому что она редко имела прямое отношение к современной политике. Зато в конце весны к нему — как всегда в это время — приехали бывшие сослуживцы по гвардейскому истребительному авиаполку, настоящие боевые летчики, и вот с ними мы наговорились. На праздничной политинформации в честь Дня Победы они охотно отвечали на любые вопросы о войне и о подвигах. Лидия Александровна позже съехидничала в их адрес: сказала, что больше им ничего не остается, кроме как вспоминать боевое прошлое; однажды они разорались друг на друга на глазах у трех классов из-за решения Пленума и с тех пор при детях о политике не беседовали. Но мы решили, что тут ехидничать нечего, нам от их разногласий только польза. Если бы не они, откуда бы мы узнали, что Иван Никифорович сбил восемь вражеских бомбардировщиков и пять истребителей, а в последнем бою был ранен? Никогда бы не узнали, как он, истекая кровью, дотянул до аэродрома и почти вслепую посадил машину, сохранив ее для фронта, за что получил медаль «За отвагу». К нашему огорчению, медалей и орденов своих Иван Никифорович не носил. Мы думали, наденет ради праздника к приезду гостей, но он отмахнулся, сказал: на фронте гибли ради победы, а не ради орденов, а он-то живой, а жизнь — главная награда. Сначала мы собирались немного поныть — мало ли, сдастся, — но не стали. Не хотел он выглядеть хвастуном перед сослуживцами, у кого, быть может, орденов и медалей меньше, и мы это поняли. Решили через некоторое время попросить надеть их по какому-нибудь другому случаю. Впрочем, знающему человеку достаточно было посмотреть и на планки, а мы были знающими. Так что все равно мы им гордились.

Они приехали утром, все шестеро. Встречать их к автобусу вышли Иван Никифорович с Лидией Александровной, а мы выстроились на линейку и ждали. Возле спального корпуса цвела сирень, сияло солнце. Дядя Костя с утра пораньше наломал веток, и теперь счастливчики ждали с букетами в руках. Ветки, постоявшие в ведре с водой, были влажные. Счастливчиков, чтобы никому не было обидно, выбирали всегда из выпускного класса — лучших по оценкам и/или по трудодням.

Гости появились в калитке по одному, шагая следом за улыбавшейся во весь рот Лидией Александровной. Они все были летчики, и не все бывшие. Дед встал по стойке смирно у входа и стоял, отдавая честь. Своего пса он запер в сторожке. Двое из гостей были в кителях и фуражках, остальные — в гражданском, в легких пиджаках. Но и на пиджаках были прикручены планки. Иван Никифорович махнул рукой, мы гаркнули: «Здрась, товарищи военлёты!». Гость, который вошел первым, сказал второму (когда тот встал с ним рядом напротив нас): «Ишь, Гришка, как орут-то, не хуже нас». По знаку Лидии Александровны шестерка лучших рванула к гостям дарить цветы, а гости брали душистые, немного уже облетавшие букеты на локоть и обнимали даривших за плечи, и те вставали с ними рядом. Я в тот момент завидовала им ужасно. Иван Никифорович сказал приветственную речь, и Лидия Александровна, и учитель русского языка (тоже бывший фронтовик). Потом выступил гость с погонами полковника ВВС. Он поблагодарил нас за теплую встречу от имени всей их эскадрильи и порадовался за нас — за то, что живем в такое хорошее, мирное время. После все пошли в столовую, где они перекусывали с дорожки, а мы завтракали по расписанию. После Иван Никифорович повел гостей к себе домой, а у нас был обычный учебный день, и под конец — та самая политинформация, которую перенесли с пятницы по понятной причине. После — когда закончились уроки — я увязалась за тетей Катей помогать по хозяйству, а Натка увязалась за мной, а за ней Тимур. Семен пришел сам. Жена Ивана Никифоровича Инна нас не прогнала. Не только потому, что вдвоем с тетей Катей им было бы трудно справиться, а потому еще, что мы были тоже свои. Пока гости вместе с хозяином ходили по саду и разговаривали под закуску в садовой беседке, мы подметали двор, застилали стол (несколько столов, составленных торцом к торцу) и носили из кухни тарелки, миски, чугунок с картошкой и все остальное. Нас оставили ужинать, и мы сидели на скамьях рядом со взрослыми, я — под боком у дяди Сани, который нас похвалил за ор на линейке. Я без конца вскакивала — чтобы проверить, дошло ли в чугунке жаркое, вскипела ли вода в большом чайнике, или принести чистую миску или добавку хлеба, а после стрелой неслась назад, боясь пропустить не угощение, нет, а часть разговора. И вот так, в теплой майской тишине, под запахи цветущей сирени, борща, самогона и прочего деревенского угощения, мы до глубокой ночи два дня подряд слушали их рассказы об ураганных ветрах под Урумчи, срывавших с привязи легкие самолеты, о достоинствах «ишачков» И-16, о ночных полетах в чужих горах, где дядя Леша однажды вынужденно приземлился на ровной площадке, и казалось, удачно, а утром оказалось, что площадка-то с пол футбольного поля, а самолет стоит носом к отвесной скале, с другого ее края — пропасть. Пришлось им со стрелком попотеть, разворачивая руками машину, хорошо, что уже отбомбились (тогда, в Испании, дядя Леша летал на СБ), машина была легкая, и разбега для взлета хватило, хотя в воздухе самолет сначала упал, но потом набрал высоту, и они все же вернулись на базу, где их почти не ждали.