Трудности с моим повышением опять же доказывали: женщине, чтобы завоевать признание, нужно работать много больше, чем мужчине на такой же должности, притом платить мне столько же, сколько платили мужчинам, никто не собирался.
Одна газета напечатала материал о зарплатах пресс-представителей учреждений штата: оказалось, самые низкооплачиваемые сотрудники – я и еще одна женщина из Департамента общественной безопасности. А ведь мой Департамент – это 38 000 сотрудников, 75 000 условно-досрочно освобожденных и 150 000 заключенных, и мне приходилось общаться с прессой от имени такого количества людей. А получала я меньше, чем пресс-представитель Комиссии по делам молодежи – тюремной системы для юных правонарушителей. Причем он как-то заявил, что не может сообщать все мелкие подробности, и часто игнорировал запросы журналистов. Мои начальники все это отлично знали, но ни черта не хотели менять. Думаю, они считали себя очень продвинутыми уже потому, что вообще приняли меня на работу.
Не могу даже рассказать, сколько я наслушалась неуместных комментариев, пока работала в Департаменте; некоторых сотрудников-мужчин я опасалась больше, чем заключенных. Однажды мы ехали с коллегой из одной тюрьмы в другую, и я пожаловалась на головную боль; он начал массировать мне затылок. Вместо «Какого черта?!» я, смутившись, пробормотала: «Спасибо, все-все, мне уже лучше». Подобное случилось дважды, и я жалею, что не дала ему должный отпор. Как-то раз мы с одним начальником тюрьмы, беседуя, шли по коридору, и когда проходили мимо пустой камеры, где лежали матрасы, он вдруг остановился и спросил: «Как насчет взять матрас и покувыркаться?» Он был неплохой человек, и я просто рассмеялась. Не хотелось показаться занудой, которая злится на «безобидные шутки», но подумала: «А ведь я могу моментально лишить тебя работы…» Хотя, опять же, вероятнее всего, не могла.
На собраниях мужчины, здороваясь, всегда меня обнимали. Мне вовсе не хотелось со всеми обниматься. Почему они не могли ограничиться рукопожатием, как друг с другом? Все это меня страшно злило, но я не роптала на судьбу, молча играла свою роль – иначе долго бы я там не продержалась.
Моего нового начальника репортеры вскоре прозвали «Без комментариев», потому что он просто не хотел с ними разговаривать. По тюрьмам он не ездил и, получается, отстранился от дела – ведь репортеры бывали именно в тюрьмах. И им не очень-то нравилось получать отписки по электронке. Он с головой ушел в административные дела, вопросы бюджета (который принимался только раз в два года). Я занималась организацией интервью в отделениях смертников, в женском – по вторникам, в мужском – по средам. Журналисты стали напрямую спрашивать, чем занимается мой начальник. Жалобы на него дошли уже до канцелярии губернатора, и на каком-то мероприятии Брэд Ливингстон, новый исполнительный директор Департамента, спросил у меня: «Что вы думаете о своем новом руководителе?» – «Ничего не думаю, он пустое место». В конце концов Брэд вызвал его к себе в кабинет и посоветовал быть поэнергичнее, а когда тот не послушался, его перевели в другой департамент.