Я позвонила исполнительному директору и спросила, что такое творится. Тот ответил: «Да, я знал, что он так поступит. Пообещал его поддержать, если вы ему нагрубите». Выходит, меня проверяли; я обозлилась. «Позвольте мне сказать: он сам себе роет яму. Еще увидите». Директор выразил надежду, что я помогу своему новому начальнику, и я ответила: «Конечно, помогу, только это ничего не изменит». Меня потом все же повысили, однако неприятный осадок остался.
В 1995 году бывший полицейский и помощник шерифа Бомонта, штат Техас, Хилтон Кроуфорд похитил и убил двенадцатилетнего мальчика, единственного сына своих старинных друзей, проживавших в Конро. Мальчик очень хорошо знал Кроуфорда и называл его «дядя Хилти». До того Кроуфорд не имел судимостей, но его охранный бизнес развалился, и возникли большие финансовые проблемы, почему он и решил похитить ребенка ради выкупа. Когда мальчик пропал, Кроуфорд был одним из первых, к кому родители обратились за помощью, – как к бывшему служителю закона и хорошему другу. Несколько дней спустя в багажнике его автомобиля обнаружили кровь пропавшего, а вскоре в Луизиане нашли тело. После смерти ребенка мать получила инсульт, и они с мужем развелись.
В отделении смертников Кроуфорда звали не «дядя Хилти», а «Старик». Как раз перед уходом Ларри назначили день казни Кроуфорда, которому уже исполнилось шестьдесят четыре. Он сказал, что из своей последней трапезы все бы отдал за кусок сомятины, но сомятины в тюремной кухне не водилось. Я подумала: «А ведь в ближайшем магазине наверняка есть». Пошла и купила кусок за семь долларов, попросив продавца никому не говорить. Он сказал, что все понимает, и на месте подсудимого радовался бы, если бы для него так же постарались.
Я отнесла рыбу начальнику, и он пообещал передать ее Брайану Прайсу, хотя и был слегка ошеломлен. «Чего ради вы утруждаетесь?» Я задумалась, потом ответила: «Он этого не ел с тех пор, как попал в тюрьму, и самое малое, что я могу сделать, – достать ему рыбу, пусть даже он и не заслуживает». Потом, однако, меня терзало чувство вины. О чем я вообще думала? Ведь он убил ребенка. Что со мной не так? Еще я боялась, что он скажет, лежа на кушетке: «Мисс Лайонс, спасибо за сомятину, вы так добры». Он и сказал, но, слава богу, не в последнем слове, а когда вошел. Никто его слов не понял, и потому сомятина в протокол не попала. Больше я так не делала: мне было очень стыдно и неловко.
В то время у меня уже начался душевный разлад, но я еще поддерживала свой образ сильной личности. Посмеивалась над людьми, которые сильно переживали во время казней, в том числе и над одним репортером из «Хьюстон кроникл». Она писала, что это самое ужасное зрелище в ее жизни, и после него ей пришлось лечиться.
«Господи, – думала я, – журналистка называется, не может осветить простое событие, а ведь должна делать это без всякой истерики. Детский сад!»
Я действительно презирала таких людей. Конечно, с моей стороны тут не обошлось без некоторого снобизма – я, мол, женщина, и могу все переносить спокойно; я круче, чем те журналистки, которые сразу бегут в туалет выплакаться. В Департаменте в основном работали мужчины, и на казнях я, как правило, была единственной женщиной. Нас принято считать слабыми, и я старалась убедить коллег, что есть исключения.