— Почему ты не хочешь мне рассказать, как все было на самом деле, Грегордиан? — Если бы кто-то другой проявил такую настойчивость, деспот наверняка был бы по меньшей мере раздражен.

Но не на свою будущую жену, нет. Конечно, у нее была потрясающая способность пробуждать его гнев, и делала она это довольно часто. Грегордиана временами просто из себя выводила эта ее парадоксальная манера видеть все под совершенно иным углом зрения. И самое поразительное — каким-то непостижимым образом и транслировать это ему, не давая игнорировать и заставляя переосмыслять некоторые вещи и реакции. Поступки, свои и окружающих, которые ранее, казалось бы, укладывались в правильный, накатанный годами сценарий, часто теперь не выглядели однозначными благодаря иногда всего паре замечаний, ввинченных Эдной в самый «подходящий» момент. И именно от этого его всегда с легкостью вспыхивающая ярость почти мгновенно оседала. Грегордиан все чаще поступал совсем не так, как привык, не следовал своей прямолинейной, годами отточенной логике, которая утверждала, что лучшее решение любого вопроса, упреждающее какие бы то ни было неприятности в будущем — это сокрушительный удар. Взять хотя бы тех же фоетов. Куда уж проще было бы их прикончить, чтобы не проболтались никому о том, где он спрятал женщин. Быстро, эффективно, абсолютно надежно. Даже в случае его поражения никто не узнал бы, где искать, до тех пор, пока Эдна не смирилась бы с тем, что он не придет, и не воспользовалась артефактом. Так нет же — пришлось вырывать языки и запирать в темнице, а все потому, что упрямая женщина едва не со слезами на глазах настаивала на том, чтобы сохранить им жизнь. Просила — получила! Летуны смогут болтать по-прежнему где-то через неделю, так чем она оказалась в итоге недовольна?

— Грегордиан? — Эдна завозилась на смятых и местами разодранных им простынях, поднимая голову и пытаясь разглядеть выражение его лица. Для ее глаз в спальне была жуткая темень, а вот он видел все. Растрепанные, в том числе и его грубыми пальцами, темные волосы, легкий румянец от недавно пережитого многократного удовольствия и даже красноватые пятна потертостей на ее подбородке и скулах от его отросшей щетины. Припухшие, многострадальные губы, истерзанные им в ненасытных поцелуях и искусанные самой Эдной в этот такой знакомый ему потрясающий момент, пока она ещё отчаянно цеплялась за собственный контроль, прежде чем сорваться и отдаться ему так, как не умел больше никто. Всецело, каждый раз с непостижимой окончательностью, выжигая и его и себя дотла, ничего не оставляя на потом, будто новой их близости уже никогда не будет. Она так делала всегда, но вряд ли ему стоит рассчитывать на то, что однажды волшебным образом его перестанет лишать рассудка наблюдение за этой метаморфозой, как и ощущение выворачивающего душу слияния в финале. Только этой женщине дана была сила опустошать его, наполняя при этом собственной сутью щедрее некуда.

— Я тебе уже все рассказал, как оно и было, женщина, — Грегордиан поднял руку и приласкал ее щеку, соскальзывая большим пальцем на нижнюю губу, и тут же ощутил, как накатила новая волна ещё совсем недавно утоленного вожделения. — Все было именно так, как в твоем плане. Мы прилетели, никто нас не ожидал, обрушились как гнев мирозданья на их головы, победили и улетели. Все.