После его ухода никто не заговорил. Все как будто с трудом переваривали услышанное, а потом стали по очереди уходить: затворяющиеся двери заносили в бар маленькие облачка пахучего тумана. Алекс тоже встал и направился к выходу, я пошел за ним.
Ночь пропиталась вонючим туманом. Он будто бы льнул к зданиям и свободными руками хватал воздух. Я ускорил шаг и нагнал Алекса.
– Что стряслось? – спросил я. – Почему все ушли?
Он молчал, и мне стало казаться, что он никогда не ответит. Но Алекс вдруг остановился и посмотрел на меня.
– Вот черт! Понимаешь, в каждом городе есть свои аристократы, эдакая… ну, семья без страха и упрека. Эмалин и Эми Хокинс – наши аристократы, славные пожилые тетушки, очень добрые люди. Их отец был конгрессменом. Напрасно Джонни-Медведь их подслушивал. Ох, да они ведь его кормят! А те люди зря угостили его виски. Теперь он от дома сестер Хокинс ни на шаг… Теперь он знает, что ему всегда за это нальют.
– Они твои родственницы? – спросил я.
– Нет, но… они не такие, как все. Мы соседи. Они сдают землю в аренду каким-то китайцам… Понимаешь, это трудно объяснить. Сестры Хокинс – вроде символа. Они олицетворяют собой все самое лучшее в людях. Их мы приводим в пример своим детям…
– Ну и что ж, – возразил я, – разве Джонни выдал какую-то страшную тайну?
– Не знаю. Я не понимаю, что все это значит. И в то же время понимаю… Ох! Ладно, ступай домой. Я сегодня без машины, пойду пешком. – Он развернулся и поспешил скрыться в медленно клубящемся тумане.
Я зашагал к пансиону миссис Рац. С болота доносилось бормотание дизельного двигателя и лязг огромной стальной пасти, проедающей траншею в болотной жиже. То был вечер субботы. В воскресенье утром землечерпалку должны были остановить и дать ей отдых до полуночи. По звуку я понял, что работает она исправно. Поднявшись по узкой лестнице в свою комнату, я, не гася свет, лег в постель и уставился на обои с блеклым цветочным узором. Мне вспомнились женские голоса, которыми говорил Джонни-Медведь. Ведь это были настоящие, живые голоса, а не пародия… Я представил себе их обладательниц: сухую чопорную Эмалин и заплаканное, искаженное горем лицо Эми. Что же причинило ей столько боли? Только ли одиночество незамужней женщины средних лет? Это казалось мне маловероятным, уж слишком много страха было в ее голосе. Я уснул с включенным светом, и мне пришлось встать среди ночи, чтобы его выключить.
Около восьми утра я пошел к землечерпалке. Рабочие наматывали на барабаны новый кабель и скручивали старый, износившийся. Я последил за их работой и примерно в одиннадцать вернулся в Лому. Перед пансионом миссис Рац стоял легковой «форд» Алекса Хартнелла. Он крикнул:
– Я как раз собирался заехать за тобой на болото! Утром забил пару куриц и решил, что ты поможешь мне с ними расправиться.
Я с радостью согласился. Повар у нас был хороший – толстый и бледный, как тесто, – но в последнее время он почему-то нравился мне все меньше. Он курил кубинские сигареты, вставляя их в бамбуковый мундштук. Я терпеть не мог, как по утрам у него дрожали и подергивались пальцы. Руки у повара были чистые, тут надо отдать ему должное, но всегда обсыпаны мукой, точно руки мельника или тельце у моли. Раньше я никогда не понимал, почему ночных мотыльков у нас называют мельниками, а теперь вот понял.