— Не могу. — Оля сдерживалась изо всех сил, чтобы не нагрубить своему настырному спасителю. — Я спешу домой. — И вежливо попыталась отстранить его от себя.

Но он как будто не слышал. Его руки держали ее в цепких объятиях, так что она не могла пошевелиться. Ей по-настоящему стало страшно. А он вдруг как будто лишился рассудка. Резким движением сорвал с нее шубку, шарф соскользнул на пол. Ее лицо было прижато к его груди, и она не могла произнести ни звука — его рука крепко прижала ее голову. И тут он испытал острое желание овладеть ею. Сначала он на секунду испугался незнакомого доселе ощущения, но противиться ему не мог. И он стал делать с ней все, что хотел, преодолевая ее слабые попытки сопротивляться. Он держал ее как в тисках. Она только стонала и мотала головой, слезы заливали ее глаза. В какой-то момент ей удалось закричать, но он тут же зажал рот рукой. Оля еще раз исхитрилась вывернуться и закричать, и опять его рука зажала ее рот, а вторая соскользнула на горло и сдавила его мертвой хваткой. Оля стала задыхаться и судорожно задергалась. В глазах потемнело, ноги подломились, и она повисла у него на руках. Когда он опомнился, Оля была мертва. Сначала Каледина охватила дикая паника, но тут память услужливо подбросила ему мысль о бескозырке, которая свалилась с головы моряка, и он понял, что в ней его спасение. Будут искать хозяина бескозырки, никто не подумает, что убийство мог совершить преподаватель, к тому же проживающий в этом подъезде. Он быстро вышел из лифта и прошмыгнул в свою квартиру. Дверь даже не скрипнула. С тех пор как он стал приоткрывать ее, чтобы слышать Олин голос, Каледин регулярно смазывал петли маслом.

— А что было потом? — потребовал продолжения Турецкий.

А потом наступили муки раскаяния, тяжелейшие, разрывающие душу, когда хотелось умереть или забыться навсегда. Андрей Каледин сидел на стуле перед включенным телевизором и тупо смотрел на экран. Мелькали веселые лица, народ ликовал, поздравляя друг друга и телезрителей с наступившим Новым годом. А он, обхватив голову руками и раскачиваясь, как в бреду, повторял хриплым шепотом: «Что я натворил? Что я натворил?» Он заставлял себя думать, что это страшный сон, что сейчас он проснется и кошмар закончится. Но мысли вновь и вновь возвращались к ужасному: его руки сжимают тонкую шейку девушки, которую он любил больше всего на свете, она бьется в его руках и вдруг обмякает. И тогда он понимает, что он ее убил. «Что я натворил?» Глухие рыдания сотрясают его большое тело и понимание необратимости содеянного разрывает его душу. Как жить дальше с этим? — думает он в отчаянии и раскачивается, раскачивается как маятник, желая одного — немедленно умереть. «Я сошел с ума!» — думает он в ужасе. Разве можно было предположить еще час назад, что он собственными руками погубит жизнь той, о которой грезил совсем недавно с такой невыразимой нежностью, с такой любовью… «Что я натворил!»

Отстраненно он слышал взволнованные голоса в подъезде, лязг открываемой двери лифта, отчаянный женский крик, крик мужчины, похожий на рев раненого зверя, голоса соседей, которые вышли на шум, звук сирены милицейской машины, топот сапог милиционеров возле двери своей квартиры, кто-то испуганным голосом вызывал по телефону «Скорую помощь». Позже зазвучали голоса санитаров: