И гладил ее, и уговаривал ласково. Руки на башку пятнистую положил, прошептал что-то — легла олениха послушно на бок, глаза закрыла. Олень рядом тревожно переступал копытами.

— Помогаю я ей, помогаю, король лесов, — успокаивающе рассказывал ему колдун, — не причиню вреда и больно не будет. Правильно сделал, что ко мне ее привел. Говоришь, волки напали, отбиться смог? Придется в лес мне сходить. Уговор у нас был, что не трогают они оленят и олених, которые потомство ждут. А нарушили — будут наказаны.

Олень рога ветвистые склонил и слушал внимательно. А Мерлин, пока говорил, и раны на ноге и боку зельем каким-то протер, и зашил иглой острой — олениха даже не дернулась.

И так отточены были его движения, так он ворковал со зверями лесными, что я стояла и млела, и улыбалась. Волосы рыжие солнышко высветило, глаза строгие, внимательные, губы, когда шил по живому, поджал… тепло мне было за ним наблюдать.

А когда закончил он, оленихе что-то прошептал — и проснулась она, поднялась.

— Еще несколько дней хромать будешь, — сказал он ей. — А затем пройдет все.

Ушли звери. Мерлин инструмент и горшочки с зельями свои собрал и меня увидел. Я за окно-то и спряталась. А сама стою и улыбаюсь — и чего засмущалась?

Как-то улетел колдун с утра, а на улице дождик зарядил — ни погулять, ни в саду поработать. Я обед приготовила, над ковром потрудилась, пока глаза слезиться не стали, а времени еще до обеда много и Мерлин в замок не возвращался. Тело затекло, просит размяться тяжелым трудом. А то я тут пышнее теста стану с этим бездельем.

Вышла я из комнатки своей в залу пиршественную, направо хозяйственный взгляд кинула, налево. Все чисто — брауни каждый день стараются, намывают.

Пошла я к Эльде приставать, работу себе требовать. А она с садовником сидит: корешки какие-то на посадку перебирают и болтают, ровно наши старушки на завалинке.

— Если так руки чешутся, — отмахнулась она от меня, — иди лестницу башенную вымой. Брауни мои после обеда ее мыть собирались, так что можешь у них тряпки и бадью забрать и сама поработать.

Обрадовалась я. Закатала рукава, скинула обувку, тряпку выкрутила и давай ступеньку за ступенькой вверх намывать! Ух, хорошо, наклоняешься, разгибаешься, разогреваешься, пот со лба утираешь, песни поешь!

Так бойко мне эта лестница далась, что не заметила, как у круглой двери в верхнюю мастерскую Мерлина оказалась. Выше только на площадку башенную уже подниматься, туда, где колдун коня своего облачного призывает и откуда улетает-прилетает.

А дверь-то запылена ужас как, обуглена, и ручка не блестит!

Я и дверь намыла. Подумала-подумала, воровато внутрь заглянула, снова беспорядку поплевавшись, и быстренько дверь изнутри протерла. Пыли там было чуть ли не с палец! Колдун все равно не заметит, а мне на душе спокойнее.

Отошла я от двери, смотрю, следы мои по полу грязному мокрые — увидит ведь, что я тут была! Я их затерла, а лучше не стало: около двери полоса чистая, а остальное все грязное. Тут и слепой разницу заметит.

— И зачем я только к двери этой подошла? — пробормотала я тоскливо, мастерскую колдуна оглядывая с предчувствием нехорошим. Полы грязные так и манят искусительно: «Вымой нас, Марья, вымой!» А внутри словно кто-то мне шепчет «Ты уже у Бабы-Яги наубирала, иди отсюда, пока не поздно! А то точно сейчас вернется и в червяка превратит!»