На самом деле про Бабкина говорила не мама, а брат Семен, который занимался под руководством Василия в учебном лагере. Может, хоть этим его проймет?

Ничуть не бывало. Ясные глаза Митьки не изменили ни выражения, ни цвета. Даже удивления в них не появилось.

– Слышал… А что, казак справный, веселый, ты с ним не заскучаешь. Рубака хороший. Вот только наряжаться любит. Казаки над ним насмехаются. Зовут Чепурихой.

– Что – Чепурихой? – возмутилась Люба. – И ты не видишь в том ничего плохого, что казака зовут женской кличкой?

– Ну, у кого нет грехов, тот пусть бросит в меня камень! – усмехнулся Дмитрий. – Есть у нас злые языки… Зато Василий человек честный. Никогда тебя не предаст. Женится, на других женщин заглядываться не будет, как твой дед по отцу.

Теперь Люба уже не сомневалась, что Дмитрий Иващенко никакой любви к ней не испытывает. Это было так обидно, что она кусала губы, чтобы не расплакаться. Слезы уже подступили к глазам. Но плакать ей было нельзя. Никто в станице не скажет, будто у Любы Гречко гордости нет…

Набрала девушка в грудь побольше воздуха, чтобы не разрыдаться, и спросила на вздохе.

– И тебе все равно, что ко мне сватаются?

– Конечно, не все равно… Ежели был бы какой негодный человек, трус или скупой, или подлый, я бы первый тебя стал отговаривать. А Васька что ж, казак как казак. Ему двадцать три года, а он уже урядник. Думаешь, за что? За то, что справный воин. Ему позволено людей за собой вести, их учить казачьему ремеслу… Нет, ты в самом деле не бойся, Бабкин – казак хороший. Нарожаете детишек, сватом меня позовете. Ведь позовете?

– Позовем!

Люба, наконец, выдохнула воздух, что скопился внутри нее, распирая грудь, так что хотелось кричать.

– А-а-а…

– Ты не к Салтычихе ли едешь? – спросил между тем Дмитрий, кивая на бочонок.

– К Салтычихе, – хмуро подтвердила Люба, думая о своем. Она никак не хотела мириться с тем, что Дмитрий для нее навсегда потерян. Но и напрасно ее ум метался в поисках выхода – его не было. Насильно мил не будешь, сердцу не прикажешь… Народ на это много присказок выдумал, и ни одна из них не могла помочь. Почему она не подумала об этом раньше? Могла ведь заставить Дмитрия, себя полюбить. Мало ли для того у девушек всяких способов… Но теперь уже поздно.

– Так подвези меня.

А он веселится себе. Да и чего ему печалится? Когда сердце свободно, ничего не мешает радоваться жизни!

Дмитро запрыгнул на подводу и отобрал у Любы вожжи.

– А ну, милая, давай, двигай ногами.

Наверное, что-то прозвучало в его голосе, понятное для кобылы, потому что она взяла с места таким бодрым шагом, каким не ходила уже лет пять.

Люба молчала, будто придавленная тяжелой ношей. Враз для нее потухло солнце, и пригожий осенний денек уже не казался таким приятным. Как же ей жить-то дальше?

Она даже вздрогнула от бодрой припевки, которую завел ее коханный.

Ой, мама, люблю мэд,

Бо вин солодэнький.

Ой, люблю гармониста,

Бо вин молодэнький!

Голос у Дмитро хороший, звучный, даже теперь, когда он передразнивает какую-то голосистую казачку. Семен рассказывал, что с такими голосами, как у Митьки, хорошие запевалы получаются.