– Не дам.
– Ну, машинистке.
– Не дам.
– 100 долларов.
– Не дам.
– И на цветы режиссёру?
– Не дам.
– Значит, не вы… А мне кто-то сказал, что вы… Жаль…
– Не жаль, а жалко! Это другое понятие слова «жаль».
Новая власть перестала говорить: «Подойдите сюда, пожалуйста».
Она шипит: «И-зда! И-зда!»
Когда они говорят «и-зда», ты понимаешь, что бежать поздно.
У нас не могут смириться со смертью.
Когда спрашиваешь:
– Где здесь живёт Яша Койф?
– Это тот, который умер?
– Да.
– Второй этаж, квартира двадцать три.
Габо
Спросишь в Кобулети:
– У кого самая высокая телевизионная антенна?
– У Габо.
– Кто семь лет сидел за чай?
– Габо.
– У кого две «Волги» и «ЗИМ»?
– У Габо.
– Кто продал городу мусорную свалку?
– Габо.
– Кто устроил этот хипеж с железом?
– Габо.
– О чае с ним ни слова. Он семь лет сидел за чай.
На «Шота Руставели», когда в круизе Одесса – Батуми отдыхал Габо, был особый климат.
Пока Габо сидел за стойкой бара, все подходящие могли пить бесплатно.
Хотя он сидел за чай.
Все, кто с Габо купался в бассейне, получали впервые в СССР прямо в воду горячий кофе и шоколад.
У всех, кто с Габо сидел ночью в ночном баре, – утром без стука открывалась запертая изнутри дверь каюты.
Туда вносились пакеты с холодным пивом «Праздрой» и воблой.
Если Габо брал с собой экипаж на прогулку в ущелье Эшеры – работали все водопады и был красивый закат.
И с экипажа за это не брали ни копейки.
Теперь за всё берут и ничего не дают.
Старый доктор Вайштуль. Восемьдесят лет. Честнейший человек. Ординатор в больнице. Он приходил в восемь вместо девяти. Он уходил в шесть-семь вечера. Он не сидел в ординаторской. Сидел в коридоре напротив палаты, где находились его больные. Он уходил домой и звонил каждый вечер в одиннадцать часов: «Как больные?»
Никто не мог без него дать порошок. Аспирин без него не давали. Лаборатория, которая даёт анализы с потолка, его боялась. Он сам приходил и смотрел в микроскоп. Он сравнивал клинический ход с анализом. Он преследовал недобросовестных лаборантов. И ему предложили уйти на пенсию.
И дело не в том, что вся его жизнь в этой больнице. А для врача опыт и глаз – как для хирурга рука и школа. Но у них свои планы. Он слишком честно заполнял историю болезни. А вы знаете, история болезни умершего человека должна быть идеальной. Она обязана приводить его к смерти без всяких колебаний и нежелательных моментов. Она после смерти тщательно переписывается. Где уж тут уцелеть честному человеку.
Я был на первом кинофестивале «Золотой Дюк» под руководством Говорухина…
На втором «Золотом Дюке» под руководством Марка Рудинштейна… Там… вообще у меня был белый смокинг, и Марк заставил меня принимать Альберто Сорди… Лично!.. Ужас!
Я знал Сорди как родного, он меня не знал вообще.
Поэтому мы промолчали весь ужин…
Я пытался ему объяснить, где находится Одесса. Он не понял, и я замолчал…
Я был советский человек. Он был капиталист.
Хуже вечера не было…
Я снял белый «торнадо» или «токсидо» и сошёл с Олимпа…
– Завтра я еду на рыбалку, – сказал я.
– Значит, у нас будет рыба! – закричала семья.
– Я этого не сказал. Я сказал – завтра я еду на рыбалку.