Успокаивался. Возвращался обратно в кресло. Веранда в Каса-Бланка. Стакан с недопитым пивом. Карибская румба на волне острова Сан-Андрес.
Глава тринадцатая
Утром он успел позавтракать, принять из рук чернокожей прислужницы чашку крепчайшего кофе, когда под окном с веселым шелестом остановились три новенькие одинаковые «Тойоты»: желтая, синяя и зеленая, умытые, глазированные, напоминающие ячейки кубика Рубика. В машинах сидели солдаты. На крыльцо поднимались Сесар, Джонсон и незнакомый молодой офицер. Сесар выложил перед Белосельцевым огромный оранжевый апельсин.
– Росалия велела тебе передать… Познакомься, это Эрнесто, летчик, который будет прикрывать наш кортеж с воздуха. – Сесар представил молодого стройного офицера, чье лицо было утонченно-красивым, узкий страстный нос кончался тонкими, жарко дышащими ноздрями, рот белозубо улыбался, а глаза, влажные, сочные и веселые, таили в своей фиолетовой глубине мерцающие радужные точки.
– Он любимец бригады. – Джонсон приобнял летчика своей длинной гибкой рукой, украшенной золотым браслетом. – У него недавно была свадьба. Его молодая жена служит связисткой в нашей части. Каждый раз, вылетая на задание, он делает над ее головой фигуру высшего пилотажа, и они про рации обмениваются признаниями в любви.
Летчик молча счастливо улыбался, позволяя остальным радоваться его счастью, красоте и здоровью, которые в сочетании с военным мастерством и отвагой делали его баловнем и любимцем.
– Я был в штабе, – сказал Джонсон. – В сводке разведотдела сказано, что на дорогах ночью было спокойно. Ничего чрезвычайного не случилось.
– По русскому обычаю перед дорогой нужно немного посидеть. – Белосельцев усаживал военных в кресла, на застеленную кровать. Очистил апельсин, разделил плод на четыре части, протянул каждому истекающие соком, оранжевые, в белых волокнах доли.
– Мы поедем в колонне из трех машин, – сказал Джонсон. – Едем в головной, в зеленой. Обычно «мискитос» в засаде пропускают первую машину и бьют по второй.
Летчик сложил щепоткой тонкие чистые пальцы, на одном из которых блестело обручальное кольцо. Положил на пальцы, как на треножник, ломтик апельсина. Протянул вперед:
– Я знаю, русские, желая друг другу удачи, чокаются. Я желаю вам удачного путешествия и буду сверху посылать вам приветы.
И все остальные, подражая ему, сложили троеперстия с апельсиновыми дольками, сблизили их и чокнулись, словно это были рюмочки. Выпили сладкий, брызгающий на губы сок.
Выехали на трех машинах за город, к аэродрому, где на взлетной полосе стоял двухфюзеляжный самолет «рама», выкрашенный в темно-зеленый цвет, старомодный, времен Второй мировой. Летчик козырнул, ловко выскочил на землю, бодро направился к самолету. А их колонна повернула к казармам военной части, окруженной постами и проволокой.
– За оружием, для вас… – пояснил Джонсон. – Как приказал субкоманданте…
Прошли в оружейный склад, в длинный полутемный барак, где на длинных стеллажах лежали поношенные, побывавшие в деле автоматы, винтовки, пистолеты всех систем и калибров. Штабелями стояли патронные ящики. Солдаты клещами вскрывали крышки. Тускло вспыхивала сальная медь. Солдаты горстями черпали патроны, набивали рожки автоматов. Патроны просыпались на пол, падали, как зерна в борозду, и тут же, соединяясь с воздухом, светом, оживленные прикосновениями ладоней, набухали, становились крупнее. В них начинался рост, напрягались невидимые семядоли, наливалась крепкая злая почка, из которой вырастет выстрел, попадание, смерть. Патроны вываливались из ящиков красно-медной горой. От них исходил кисловатый запах металла, смазки, прелой парной теплоты, будто пули уже побывали в живой плоти. В бараке стояла маслянистая, латунная духота. От нее по горлу в глубь желудка катился спазм. Глаза наливались болью. Разрывались кровяные сосуды. Гора насыпанных патронов вызывала удушье, тоску, выпивала все силы, затягивала в свою металлическую глубину. Словно здесь, в этой сверхплотной груде, скопилась непомерная тяжесть, действовала беспощадная гравитация, скопившая опыт избиений и войн, уходящих в былое и будущее – от стенобитных машин, ломавших врата и стены, до упрятанных в шахты ракет. Эта груда давила не просто на стол. Давила на землю, на земную кору. Прогибала ее и продавливала. Ломала хрупкий каркас планеты. И внутренняя архитектура земли трещала, удерживая тяжесть оружия. Была готова лопнуть, как яичная, положенная под тепловоз скорлупа.