Он сел подле Крейри и сварливо-замогильным голосом начал:

— На лице его написаны все пороки. Никого еще не доводила до добра чрезмерная склонность к сомнительным удовольствиям. При его увлечении вином долго он не протянет. Врожденная жестокость с годами будет проявляться все больше и больше. Женщине, которая согласится быть рядом с ним, чтобы подпирать его, когда он возвращается из кабака, я советовал бы обзавестись большой дубиной, чтобы отбиваться от него, когда он протрезвеет, — веско говорил Мак Кехт. — Привередливость и склонность к нытью, угрюмость и самовлюбленность его с годами будут все более и более невыносимы. — Хорошо, что у Крейри были закрыты глаза, потому что Мак Кехт, говоря все это, показывал ей козу-дерезу. — И не так прискорбна нищета сама по себе, как нищета под одной крышей с человеком, который охотно заложит и перезаложит собственных детей за кварту пива. Разве он стоит вас? Достаточно вспомнить, как он выглядит: один глаз косит, волосы с Рождества немыты, в ушах цыганка ночевала…

В это время дверь открылась, и вошел доктор Итарнан, преподаватель пиктского языка, а за ним — один из его студентов с испуганными глазами.

— Простите, коллега, что врываюсь, но у нас неприятности. Мы учимся произносить пиктские гортанные согласные, и один из моих воспитанников, кажется, повредил себе горло…

— Пиктская фонетика косит всех, как мор. В этом семестре уже третий случай, — спокойно сказал Мак Кехт. — Пойдемте, — он кивнул студенту и увел его в подсобную комнату. Оттуда донесся какой-то хрип, легкое позвякиванье инструментов и смех Мак Кехта. Наконец они вышли, Мак Кехт вручил студенту бутылочку темного стекла, объяснил, как пить лекарство, и запретил ему три дня разговаривать, в том числе и по-валлийски.

Когда дверь за будущим пиктологом закрылась, доктор Мак Кехт вновь повернулся к сидящей на столе Крейри.

— Ну как? — спросил он.

Крейри сглотнула, приложила руку к сердцу и не веря себе сказала:

— Не может быть… кажется, прошло.

Горонви, шансы которого сразу повысились, радостно подбежал к ней, чтобы снять со стола.

— Да, — сказал Мак Кехт, — шестнадцатый способ Авиценны осечек не дает.

— Доктор Мак Кехт, — подошел Гвидион, терзаемый изнутри очередным медицинским вопросом. — А что вы дали пить Дильвину?

— Какому Дильвину?

— Дильвину, сыну Олвен? Который сейчас приходил? Который повредил связки?

— А, это и был Дильвин, сын Олвен? Не знал его раньше. Очаровательный молодой человек. Пить я ему дал настойку эвкалипта с календулой, двадцать капель на полчашки воды три раза в день.

…Гвидион пристал к доктору Диану Мак Кехту, как моллюск-блюдечко к скале, он целыми днями ходил за ним с вопросами, поджидал под дверью, и наконец Мак Кехт понял, что если этого Гвидиона как-то не приблизить к себе, то скоро его будет просто не отодрать.

— Пойдемте ко мне в лабораторию, — сказал он однажды, и Гвидион замер. — Я собираюсь кое-что сказать вам.

Гвидион поднялся вслед за Мак Кехтом по внутренней лестнице. В лаборатории Мак Кехт на минуту исчез за ширмой, явился оттуда одетый во все белое, пурпурное и оранжевое, с распущенными волосами, и очень торжественно сказал: