Я и говорю: «Ты что, перебрал?»

А он смотрит на меня и отвечает: «Получи сполна, чужак» — и вытаскивает старый ржавый шестизарядник, и я срываюсь через весь Линкольн-парк, а пули косят все вокруг. А пока легавые его не повязали, он еще трех педиков успел повесить. Я к тому, что не зря Бдительный получил свою кличку...

Замечал когда-нибудь, сколько выражений мошенники переняли у гомиков? К примеру, «у меня на это дело стоит», что должно означать, будто вы заодно?

«Возбуди его!»

«Возбуди этого опиатчика! Охмури этого лоха!»

«Ну, этот переусердствовал — сразу его облапал».

Как говорит Сапожник (это прозвище он получил, вытрясая деньги из фетишистов в обувных магазинах): «Впендюрь лоху с половым возбудителем, и он вернется канючить еще». А когда Сапожник засекает лоха, он начинает задыхаться. Щеки у него раздуваются, а губы делаются лиловыми, как у эскимоса в жаркую погоду. При этом он медленно подбирается к жертве и ощупывает ее пальцами с прогнившей эктоплазмой.

— У Деревенщины вид невинного мальчика, он весь светится этим видом, как голубым неоном, — точно сошел прямиком с обложки журнала «Сатердей ивнинг пост» с его вереницей болванов с рыбьими головами и законсервировался в джанке. Обманутые им простаки никогда не скулят, а жулики — те и вовсе носят для Деревенщины шприц. Но в один прекрасный день Голубой Мальчик[8] ускользает, и наружу выползает то, от чего сблевал бы любой санитар.

Вконец одурев, Деревенщина несется по пустынным ресторанам-автоматам и станциям подземки и орет: «Вернись, малыш!! Вернись!!»

Он гонится за своим мальчиком до самой Ист-Ривер — и вниз, мимо презервативов, апельсиновых корок и мозаики плавающих газет, вниз, в безмолвный черный ил с гангстерами в бетоне и пистолетами, расплющенными всмятку, дабы их не ощупывали пальцы похотливых экспертов по баллистике.

А мой фрукт думает: «Вот это парень!! То-то я расскажу о нем ребятам в «Кларке». Этот собиратель персонажей спокойно воспримет сцену из джо-гулдовской «Чайки», вот я и разыгрываю ее за десять монет и назначаю встречу, чтобы продать ему немного «травки», как он ее называет, а сам думаю: «Спихну-ка я сопляку кошачью мяту». (Примечание: когда кошачья мята горит, она пахнет как марихуана. Ее частенько подсовывают неосторожным или несведущим людям.)

— Ну что ж, — сказал я, похлопывая его по плечу, — пора и честь знать. Как сказал один судья другому, будь справедлив, а не можешь быть справедливым — будь своеволен.

Я захожу в ресторан-автомат, а там Билл Гейнз, закутанный в чужое пальто и похожий на страдающего параличом банкира 1910 года, и старый Барт, жалкий и неприметный, макающий в кофе сдобный торт своими грязными пальцами, лоснящимися поверх грязи.

На окраине у меня было несколько клиентов, которыми занимался Билл, а Барт знавал кое-какие старые мощи еще со времен курения хмеля: призрачных дворников, серых, как пепел; иллюзорных привратников, подметающих пыльные коридоры слабой стариковской рукой, кашляющих и харкающих на предрассветных ломках; отошедших от дел, больных астмой скупщиков краденого в театрально-роскошных отелях; Розу Пантопон, старую мадам из Пеории