Видимо, за мужчин она младших служащих не держала, ибо обходилась без картавостей и хихиканий.

Я проводила процессию преувеличенно заинтересованным взглядом, отвела глаза и встретилась этими самыми глазами с начальством. За целую минуту молчания я успела отчаянно покраснеть, побелеть, покрыться испариной и по второму кругу залиться румянцем. Рыжие вообще забавно краснеют, кожа у нас тонкая, поэтому выглядим мы в момент душевного напряжения, как свекольный суп до того, как в него опустят сметану. Не очень, в общем, выглядим. А шеф все продолжал на меня смотреть – со спокойной полуулыбкой, неизвестно что выражавшей и оттого нервировавшей меня невероятно.

– Позвольте полюбопытствовать, – наконец протянул он, отчего у меня под ложечкой томно засосало. – Зачем вы носите очки? Зрение у вас прекрасное, стеклышки… вполне обычные у вас стеклышки, не удивлюсь, если оконные…

Я пожала плечами, попыталась углубиться в работу, даже ткнула наудачу в пару самописных клавиш, однако шеф ждал ответа.

– Для солидности. – пискнула я наконец.

Крестовский покачал головой:

– Солидность внешнего вида вас, Попович, не волнует. Вы умеете другими способами уважения добиться.

Я хмыкнула. Воспринимать его слова как похвалу или как очередной упрек?

– А ведь я вас недооценивал. Когда Эльдар живописал обстоятельства ареста Бесника, мне казалось, что он преувеличивает для создания комического эффекта. Кто учил вас стрелять?

– Маменька, – пролепетала я, испытывая неуместное раскаяние. – Мы с ней вдвоем жили… должны были уметь защититься.

– А маменьку кто?

– Ну, знамо дело, ее родитель, – отвечала я обстоятельно. – Маменька у меня из старинной фамилии, они оружейники уже века два, почитай. Вундермахер. Может, слыхали?

– Ваша маменька гнум? – Крестовский удивился. – А вы, значит, наполовину… Нет, это невозможно.

– Так она мне не родная, моя-то родами померла, а отец женился снова.

– На гнуме?

– На женщине гнумской расы! – Я очень не любила, когда к моей маменьке кто-то пытался неуважение проявить. – Это берендийскими законами не запрещено!

Семен Аристархович теперь смотрел на меня, как мальчишка на ярмарочную диковинку – с радостным предвкушением.

– Потом папенька… ну… помер, нам одним выживать пришлось. Маменька сказала, что замуж больше не пойдет, хотя сватались к ней всякие, мы же зажиточные довольно по орюпинским-то меркам, и подарила мне первый револьвер.

– Сколько вам было?

– Десять, как раз на именины был подарочек.

– Ну, боевым-то искусствам вас точно не мачеха учила.

– Вы спрашиваете или утверждаете?

– Я видел, как вы деретесь, – улыбнулся Крестовский. – Узнаваемый стиль.

– Циркач был один, Ямота-сан, басурманин яматайский. Тоже поначалу свататься хотел. Говорил, сад из камней на вашем дворе возведу, буду медитировать и смысл жизни познавать. Но матушка его быстро… кхм… перенаправила. Я уже вымахала тогда в росте, лет тринадцать мне было, но и хлипкая была, как кисель. Больше года сэнсэй со мной занимался, потом уехал на родину, у него там, оказывается, все это время жена была…

– Понятно. А почему вы сыску решили свою жизнь посвятить?