«Вот ведь нехристь басурманская», – подумала я про Мамаева с нежностью и, подняв его оберег, спрятала в карман. Эльдар был здесь, живой или мертвый; я, конечно, надеялась на первое, а теперь его нет, заброшенная церковь пуста.

Меня ослепил солнечный зайчик, я повернула голову. Лучик, попавший в глаз, солнечным вовсе не был, это разноцветно полыхал рисунок. Я схватилась за револьвер, потом, передумав, отскочила в сторону, ухватилась за оконную раму и поставила ее на попа, выставив между собой и оживающим пауком стеклянную преграду.

«Магический ход прямо в стене, – думала я лихорадочно, – Если из него что-то на меня полезет, я завсегда оружие выхватить успею, а вот если меня колданут оттуда с особым цинизмом, револьвер не поможет».

– Ловка ты, Попович, – высокий Лялин голосок поднялся к сводчатому потолку и отразился от стен звонким эхом. – Далеко пойдешь, ежели на мужиков отвлекаться не станешь.

Я пыхтела, придерживая раму на вытянутых руках, уперев нижний ее край в мрамор пола, но наблюдению это не мешало. Ляля выглядывала из стены, а скорее, из-за стены, паучий рисунок, исчезнувший совсем, превратился в плоскую мерцающую картинку. Ольга Петровна в ярко-алом платье с открытыми плечами широко улыбалась. Наряд ей не шел абсолютно, тем более что и плечи, и обнаженные руки девушки были столь худы, что виднелись каждая выпирающая косточка и вязь синих вен.

– Можешь опустить стекло, я не собираюсь тебя заколдовывать.

– Ничего, – спокойно ответила я. – Мне не в тягость, а ты от соблазна убережешься.

– Как знаешь. – Собеседница скривилась, отчего я заключила, что колдовать она как раз и собиралась. – Ты одна? Без Крестовского? Или он с верным Зориным за углом от меня скрывается?

– Одна.

– Не ценят они тебя, Гелюшка, не берегут.

– Зато доверяют.

Ляля смешалась, потом дробно захихикала:

– Тебе же доверие важнее любви. Правда, Попович? Трое здоровых мужиков тебя в хвост и гриву используют, подставляют на каждом шагу, а тебе все – божья роса.

– Вот только Бога всуе не поминай. Тебе это негоже.

– Чего так?

– Ты себя другим богам посвятила, мне неведомым.

– Осуждаешь или завидуешь? Знаешь, какая сила мне моими новыми покровителями дадена?

– Было б чему завидовать. Тебе ради этой силы людей жрать приходится. Вкусно тебе было, Лялюшка, мамаевских полюбовниц харчить? Или ты не Лялюшка? Точно. У тебя же наверняка настоящее имя имеется.

Ольга Петровна опять хихикнула:

– Так я тебе свое имя и сказала! Держи карман шире.

– Я же все равно узнаю.

– Мечтаешь Крестовскому в клювике его принести, чтоб он на тебя наконец взор свой сапфировый обратил? Думаешь, я не заметила, что ты за ним сохнешь?

– И что? – Мне стало чуточку противно. – Одобрение начальства искать – это нормально, а вот с женщинами милого дружка квитаться до смерти – это уже не по-человечески. Зачем ты их убила?

– Потому что мне забавно было смотреть, как на Мамайку все ниточки сходятся, как Крест его подозревать начинает, какую боль эти мысли ему доставляют. Он же хлипкий, Семушка наш, все горести мира на себя примеряет.

Перфектно! Я взопрела под своим стеклянным щитом, как мокрая мышь, а разговор ведется глупо-девчачий. Спрашивается, ради чего стараюсь?