И сильнее. Точно сильнее.
Мама толкнула его в грудь растопыренными ладошками. Он покачнулся и внезапно, будто перейдя какой-то порог внутри собственного существа, резко схватил ее за волосы на затылке. Она вскрикнула, больше от удивления, чем от боли, голубые глаза широко распахнулись, а Женя другой рукой стиснул ей горло и поволок в спальню.
– Ты никуда не пойдешь! Никуда! Никогда! Больше! Не пойдешь!
Мама пыталась бороться, вцепилась ему в руки, ноги скребли по полу, роняя тапки. Женя, рыча, проволок ее по коридору, не чувствуя веса, не ощущая сопротивления, пинком распахнул дверь комнаты и швырнул на кровать. Она шлепнулась на живот с коротким, придушенным воплем, а он навалился сверху, продолжая сжимать руки на шее и вдавливая в мягкий матрас. Если бы мама продолжала бороться, пыталась драться, вырываться, кричать, может быть, все сложилось бы тогда по-другому. Возможно, он бы убил ее, задушил прямо там, на кровати, которую она должна была беречь для отца и на которую всего несколько дней назад улеглась вместе с каким-то пыхтящим чудовищем из ночного кошмара. А может, сдался бы, отпустил ее, ушел к себе в комнату, снова уткнувшись в экран монитора, – кто знает. Но мама перестала сопротивляться, затихла и только скулила тихонько, вздрагивая всем телом и упираясь ему в пах упругими ягодицами. Женя вырвал из лампы у изголовья кровати электрический провод и с остервенением обвязал его вокруг хрупких запястий, затянув двойные узлы. Проводом второй лампы стянул щиколотки. Потом сорвал с подушки наволочку и затолкал ее, размазывая кровавого цвета помаду, так глубоко в мамин рот, что едва не вывернул челюсти. Встал, тяжело дыша, и посмотрел: мама, подвывая чуть слышно, лежала лицом вниз, почему-то согнув ноги в коленях и задрав их кверху.
– Ты никуда не пойдешь, – повторил Женя; по виску скатилась капля жирного пота. – Лежи тут смирно, ясно тебе?!
Теперь пути назад не было, и действовать следовало быстро, а соображать еще быстрее. В чулане нашлись прочные черно-желтого цвета веревки и широкая изолента; на кухне – пугающего вида широкий и острый тесак для рубки костей и больших кусков мяса.
– Видела? – сунул он маме под нос блестящее лезвие, в котором отразились ее вытаращенные, обессмыслившиеся от ужаса глаза. – Только дернись, зарежу!
Она поверила. Не могла не поверить, потому что это было правдой.
Через несколько минут он уже привязал ее к батарее, вытащил изо рта обмусоленную, пропитанную слюной тряпку и налепил поверх губ клейкую ленту. Намотал себе на локоть остатки веревки, прихватил тесак и отправился в комнату к Инге.
Сестра как ни в чем не бывало лежала, укрытая пледом, и смотрела в экран телевизора. Когда в дверях появился брат, всклокоченный, запыхавшийся, с веревкой в одной руке и мясницким ножом в другой, она только скользнула по нему равнодушным, потерянным взглядом и снова уставилась в телевизор.
За время, прошедшее после жуткой бойни в «Селедке», Инга так и не пришла в себя полностью. Женя боялся, что сестра станет «овощем», начнет мочиться в постель и ее придется возить на коляске и кормить с ложки, вытирая капающую слюну и стекающую струйкой из уголка рта жидкую кашу, но случилось другое. Инга жила будто в трансе или под гипнозом – ну, во всяком случае, Женя именно так представлял себе тех, кого загипнотизировали или погрузили в трансовое состояние: она ела, спала, самостоятельно умывалась и ходила в уборную, но была где-то не здесь. Может быть, в недалеком прошлом, где оставалась веселой, язвительной и сексуальной девчонкой, на глазах у которой еще не разлетелась пробитая пулей голова лучшей подруги. На вопросы она не отвечала, но слушала и всегда выполняла что скажут; иногда заговаривала сама с собой, порой что-то спрашивала невпопад, но чаще молчала и лежала вот так, глядя в экран. Женя пробовал в качестве эксперимента переключать каналы, но Инге было совершенно все равно, что смотреть: турнир ли по боксу, крикливое шоу или концерт ансамбля народных инструментов. Можно сказать, она стала идеальным ребенком, таким, о котором мечтает каждый родитель: хорошо кушает, спит, слушается и не докучает.