Генрих не ответил, он тщательно – по-немецки – пережевывал пищу. Повисла напряженная пауза. Остальные присутствующие с интересом наблюдали за ними с Иваном, но в разговор не вмешивались. Генрих выдержал паузу, спокойно глядя на Ивана, сделал несколько глотков воды из бокала и промокнул губы салфеткой.

– Я прожил вдали от родины двадцать пять лет, – сказал он, заставив себя превратиться в холодный камень: ни стука сердца, ни эмоций, ничего. – Я воевал всю жизнь. Жил где попало. Ел что придется. Как полагаешь, Иван, заслужил я покой или нет?

– Генрих!

– Иван! – он чуть склонил голову, словно благодарил за добрые слова.

– Но…

– Иван, я мечтаю о псовой охоте… – Генрих поднял голову и случайно встретился взглядом с Анастасией, ее глаза сияли, словно смарагды под солнечными лучами.

«Ну, ну, Ася! – подумал он, переводя взгляд на Ивана. – Меньше чувства! В конце концов, ты сама начала этот разговор».

– У тебя есть собаки? – спросил он.

– Да, а что?..

– А у меня – нет. Надеюсь, ты понял, что я хотел сказать.

– Генрих! – Иван встал из-за стола и пошел к Генриху. – Это просто недоразумение! Ты неправильно меня понял! Все, что пожелаешь! Звание генерала от инфантерии, место в Государственном совете…

– Иван! – Анастасия тоже встала из-за стола, ее лицо заливала краска. – Прекрати, Иван! Ты делаешь только хуже! Твои слова, твое поведение оскорбительны, разве ты этого не понимаешь? Ваше величество!

Иван остановился, оглянулся на жену, скользнул взглядом по сыну и Анастасии, чуть дольше задержался на Наталье – ее лицо не выражало никаких чувств – и снова посмотрел на Генриха.

– Извини, Генрих! Слишком много адреналина и эндоморфина… Крыша поехала. Я думаю, мы все оставим как есть. Ты мой друг и ближайший родственник. Этого достаточно. Я прав?

– Пожалуй, – кивнул Генрих. Он не удивился. Не заблуждался на счет Ивана раньше, не разочаровался и теперь. Питать иллюзии не его стиль.

– Тогда оставим пока вопрос твоего отъезда открытым. Захочешь, уедешь. Твое право. Однако я надеюсь убедить тебя остаться. Сядем после коронации и обсудим этот вопрос тет-а-тет. Что скажешь?

– Не возражаю, – Генрих выдержал взгляд Ивана и после паузы перевел его на тарелку. – Осетрина выше всяческих похвал. Я поем, с твоего позволения?

– Ешь! – пожал плечами Иван и, чуть ссутулившись, пошел обратно, к своему месту во главе стола.

Странное ощущение. И ассоциации какие-то, скорее литературные, чем «из жизни».

«Что это было? Зачем? С какой стати?» – Вопросы. Слишком много вопросов, и ни одного по существу. То ли вопросы неправильные, то ли просто избыточные.

Прокрутив в уме – и не раз – странную сцену, случившуюся за завтраком, Натали пришла к выводу, что все, чему она стала свидетелем, произошло не просто так. Не спонтанно. И не случайно. Небрежность в выражении мыслей, естественность и непосредственность – это не про них. Не с этими людьми, и уж точно – не теперь. И значит, это была «постановочная сцена», вот в чем дело. Но, разумеется, отнюдь не в том смысле, что ее репетировали заранее. Вовсе нет. Сыграно экспромтом. Но настолько мастерски, тонко, элегантно, натурально, что, похоже, никто другой, кроме Натали, «руки режиссера» и не приметил.