Ангелина решила умыться, попить ледяной воды – пусть хоть сырой, прямо из-под крана, а потом отправиться на поиски Мити. Она сделала шаг к двери ванной, взялась за ручку, потянула на себя, открыла и хотела войти внутрь, но…

На этот раз она не кричала – на горло ей словно тоже накинули удавку. Она перенеслась почти на двадцать пять лет назад. Лина снова стала той маленькой девочкой, которая однажды опрометчиво распахнула дверь и шагнула из нормальной, счастливой жизни в жуткий, непрекращающийся кошмар.

С потолка снова свисал труп ее отца – только теперь синий костюм и голубая рубашка почти истлели и превратились в скользкие гниющие лохмотья. Кожа на лице раздулась и лопнула, ошметки ее сползали с костей. Остатки тонких волос облепляли череп, руки болтались вдоль тела подобно виноградным плетям. Тело медленно покачивалось в петле, сделанной из любимого отцовского галстука, словно кто-то качнул его перед тем, как Лина заглянула в ванную. Труп источал отвратительный сладковатый запах. На полу под ним скопилась лужица мутной жижи.

Лине хотелось зажмуриться, но вместе с тем она не могла отвести глаз от висельника. Она уже не понимала, где находится, сколько ей лет. То ей казалось, что она все та же школьница-первоклашка, то понимала, что давно выросла.

Выросла?.. Ангелина вдруг подумала – то есть даже не подумала, как обычно думают люди, а осознала на уровне животного инстинкта, – что ей не суждено было по-настоящему вырасти. Она тоже умерла в тот день. Отец отнял жизнь не только у себя, но и у жены, и у дочери, и поэтому девочка тоже болталась в той петле – вместе со своими мечтами, надеждами, вместе с той жизнью, какая могла бы быть у нее, поведи себя отец по-другому.

Ее смерть была отсрочена – но давно решена. Убив себя, папа приговорил ее – и этот приговор должен быть вот-вот приведен в исполнение здесь, в Локко.

Ангелина прислонилась к косяку, глядя на своего отца, удавившегося четверть века назад, и твердо знала, что ее ждет. Что она должна сделать. Папа ведь говорил об этом маме, верно?

Внезапно с улицы донесся женский крик. Даже не крик – пронзительный, истерический визг. Именно так хотелось завизжать самой Лине, когда она увидела то, что увидела.

Она обернулась на этот вопль, а когда повернула голову обратно, ванная была пуста. Труп бесследно исчез, лишь в воздухе витал призрачный, почти незаметный запах разложения.

А женщина за окном все визжала и визжала, срывая связки. Потом послышались другие голоса, раздался топот ног, еще какие-то назойливые, неприятные звуки. Там, на улице, случилось что-то плохое, поняла Лина. Но не двинулась с места, не вышла на балкон, чтобы взглянуть. Какое ей дело до того, что творится в мире?

Важно то, что предстоит сделать ей.

Она опять села прямо на пол, обхватив себя руками, не замечая, что по щекам текут слезы. По отцу ли она плакала или по себе? Боялась ли того, что ей предстояло? Она и сама не знала.

Свет больно щипал глаза. Игла, которая впивалась в мозг, теперь была не одна: к ней присоединились ее маленькие острые сестры. Хотелось задернуть плотные шторы, чтобы создать в комнате полумрак, и спать, спать, пока не придет Митя.